Читать онлайн книгу "Висталь. Том 1"

Висталь. Том 1
Текелински


Мистически-философский роман, в котором мудрый, стремящийся к собственным духовным прозрениям читатель, найдёт увлекательные приключения, переносящие его в различные эпохи человеческого становления, где он, вместе с Висталем, побывает в местах, где его взгляды на жизнь, скорее всего изменятся, и встретится лицом к лицу с известными и неизвестными Великими личностями, и пообщавшись с ними, откроет для себя новые поля созерцания и осмысления.





Текелински

Висталь. Том 1





Повесть бытия





Пролог




«Фантазия – Великая Паллада человеческого духа,

и главная ценность его жизни…»



На самом отдалённом железнодорожном ответвлении, где кончалась Транссибирская магистраль, где всё вокруг казалось безлюдным, необжитым и убогим…, стоял старый, побеленный розоватой известью, двухэтажный дом. Его окна, с оборотной стороны фасада, открывали великолепный вид на залив, и вся его нехитрая архитектура, вызывала чувство ностальгии, по безвозвратно ушедшему прошлому. Той ностальгии, которую испытывает всякая утончённая душа, при встрече со всем историческим, отдалённым, и забытым…

В этом доме, несмотря на его ветхость, и общую неустроенность, текла всё та же жизнь. И эта жизнь, в своей сути, ничем не отличалась от жизни, протекающей, где-нибудь в Санкт–Петербурге, или Риме, сейчас, или где-нибудь в Мадриде, или Париже в прошлом веке. Люди в этом доме, радовались тем же вещам, огорчались, когда им не везло, плакали такими же слезами, и смеялись, таким же заливистым смехом. И дворовые собаки нисколько не отличались, от собак других городов, как и иных времён. Они также лаяли, и так же выпрашивали у прохожих съестного, смотря своими грустными, многозначительными глазами. Ведь, на самом деле жизнь, где, и когда бы она ни протекала, в сути своей, мало отличается, и несёт в себе, всё те же радости и страдания, всё те же восторги, и разочарования. И все наши иллюзии, на этот счёт, так и останутся иллюзиями…

Но наша противоречивая душа, наша мятежная парадоксальная сущность, убеждаясь, хоть в тысячный раз, что жизнь всюду одинакова, тем не менее, не перестаёт верить, что где-то там, сейчас, и когда-то в прошлом, она была совершенно иной, и что обязательно станет иной, в будущем. Такова наша природа. Мы живём мечтами другой жизни, живём иллюзорными грёзами о прошлом, и такими же иллюзорными надеждами о будущем. Всё настоящее, ежесекундное, мы воспринимаем, как нечто необходимое, и потому в некотором смысле, навязанное. К тому же, мы плохо его чувствуем, мы никогда не успеваем за ним, ибо оно летит, слишком быстро. Я даже подозреваю, что мы ещё не обладаем «органом», который мог бы с достаточной степенью очевидности фиксировать настоящее, и оно является нам, лишь как фантом, лишь как форма противоречия, лишь как неосязаемая и неопределённая линия разграничения электромагнитных полей нашего восприятия действительности. Нечто вроде «горизонта событий», которого нет в действительности, но который, на самом деле, несёт в себе всю существенность жизни.

Это «настоящее», рисуемое нашим разумом, как нечто продолжительное, на самом деле, не имеет никакой продолжительности, и, следовательно, никакой собственной объективности. Оно есть, суть неосязаемое поле разделения, некая граница, линия сопротивления, между бескрайними монадами прошлого, и будущего. Монадами, целиком и полностью создаваемыми нашим рассудком. Наш ноумен, – эта бестелесная, в своей сути, субстанция, создаёт некую «точку разряжённого поля», в которой, на самом деле, нет ни времени, ни пространства.

Настоящее, – не существует, как данность… И в то же самое время, для нашего реального разумения, для нас, существующих только в этом «разряженном поле», также не существует ни прошлого, ни будущего. Ибо прошлое, открывается для нас, лишь как постоянно растворяющаяся дымка, – как образ, остающийся всегда за жизненным горизонтом, – там, где нет никакого существования. И всё его бытие, лежит лишь в трансцендентальных сферах нашей памяти, в виде отпечатков, – неких следов на влажной почве нашего собственного бытия…

Будущее же, существует лишь как грёза, как астральное «экзобытие», всегда остающееся за противоположным горизонтом, и расправляющее свои крылья пред лицом, будто заглядывающего вперёд, сознания. А точнее сказать, нашему сознанию лишь представляется, что оно заглядывает вперёд. На самом же деле, оно смотрит лишь в свои внутренние пенаты, в свой внутренний иллюзорный мир действительности, для которого в реальности, нет никакого истинного прототипа. И на самом деле, будущее никогда не приходит к нам, оно всегда – там, за пределами… И отражаясь в зеркалах нашего, поднимающегося ввысь разума, лишь представляется реальным.

Мы убеждены, что будущее – трансформируется в настоящее. Но на самом деле, оно лишь проходит через «разряженное поле», через «чёрную дыру» нашего ноумена, и тут же превращается в прошлое. И мы порой чувствуем, что «настоящая жизнь», как бы это ни казалось парадоксальным, представляется нам, за пределами нашей реальности, за границами здесь и сейчас. Периферия – во всяких сферах нашего созерцания, и осмысления, всегда явнее и реальнее, чем центр. Ибо мы не в состоянии ощущать этот центр, в какой области нашего мировоззрения, или осмысления, он бы не находился. Наш ноумен, казалось бы, способен прочувствовать и осмыслить всю широту внешнего мира, но только, не самого себя. Ибо, здесь нет материальности, нет бытия, – лишь «чёрная дыра сознания» с его «горизонтом событий», который может быть определён нами, лишь косвенно, ли по признакам своего влияния.

Ну да, хватит отвлечённых рассуждений. Город, где стоял этот дом, и где текла обыденная жизнь, был небольшим. С десяток железнодорожных станций, один аэропорт, один железнодорожный вокзал, и много автомобилей. И эти автомобили, очень часто создавали пробки. А надо сказать, что город этот, имел рельеф, далёкий от равнинного, что вызывало дополнительные проблемы, в особенности зимой, когда, ко всему прочему, дороги этого города, местами превращались в каток. И город этот, начинал «кашлять» и недомогать. Ведь город – это живой организм, а дороги, – это его артерии. И как в любом живом организме, если артерии всё время забиваются, город начинает болеть. Все его «органы» и «клетки», начинают испытывать дискомфорт. Ведь, тем самым, они не получают достаточного количества «кислорода», и «пищи». Затормаживается динамика, и метаболизм этого «мегаорганизма», замедляясь, испытывает нечто вроде стагнации.

И не смотря, на все эти неудобные особенности, город этот, был – Великолепен! Он будто располагался над пропастью, в конце земного диска. Словно огромный Лев, он лежал, свесив лапы, над мировым каньоном, – каньоном без дна, и лениво потряхивал своей гривой. Он завораживал своими красотами всякого, кто впервые оказывался здесь. И при всей своей неустроенности, отсутствии какой бы то ни было симметрии, в общей архитектуре, он околдовывал своей неповторимой атмосферой края земли, и каким-то романтическим очарованием. Большая отдалённость от центров цивилизации, придавала ему, некое чувство самостоятельности, абстрагированности от всего остального мира, и даже от той Великой страны, в границах которой он находился. Здесь, как ни в каком ином городе, чувствовалась свобода. Она чувствовалась во всём, включая и саму общую архитектуру, в которой трудно было найти академический порядок.

И вот однажды, в совершенно стандартный для этих мест осенний день, когда заходящее солнце озаряло лучами серебристые волны залива, насыщая всё вокруг яркими красками, присущими только заходящему солнцу, (как будто бы солнце, в последние минуты своего пребывания, делало последний мощный выдох), на побережье появился молодой человек, не совсем обычного вида. Не то чтобы, он разительно отличался, от подавляющего большинства горожан, но некоторые детали его внешнего убранства, выдавали его принадлежность, к какому-то другому обществу. Не то чтобы, совсем чужеродному, но мягко говоря, с несколько иными традициями. Но никому и в голову не пришло бы заподозрить его в том, что ему, как личности, вообще были чужды какие-либо традиции. Не то чтобы сам он, не имел совершенно никаких привычек, но эти привычки были, мягко говоря, необычными. И одна из них, представляла собой его главное в жизни амплуа, а сказать конкретнее, стремление подвергать анализу самые, казалось бы, незыблемые традиции присущие обществу вообще, кланам в этом обществе, и личностям, в частности. Ему была известна одна банальная, и в то же время, парадоксальная мысль, касающаяся жизни, и принадлежащей этой жизни, сакральной причине большинства страданий человека.

Ведь именно привычки, а точнее сказать, угроза нарушения этих привычек, пугает человека более всего на свете. Человек боится сильнее, не своей смерти, но нарушения его привычных образов жизни, запечатлённых в коре его головного мозга, в виде идеальных форм представлений об этой жизни. Он привыкает к спокойному размеренному бытию, и нарушение этого спокойствия, вызывает у него панику. Он привыкает к своему окружению, к родственникам и друзьям, и смерть кого-нибудь из них, создаёт в его голове беду, которую, как ему часто кажется, он не в состоянии пережить. Человек привыкает к свободе, и лишение таковой, вызывает у него желание закончить жизнь суицидом. Он привыкает к несвободе, и вдруг обретая таковую, и не зная, что с ней делать, прыгает в каньон. Привычка, – всегда следующий рядом с человеком, друг, и в то же время, самый коварный враг.... И эта банальная, и в то же время парадоксальная мысль, если попытаться сформулировать её в одной фразе, могла бы прозвучать так: Если хочешь испытывать как можно меньше страданий в жизни, постарайся ни к чему не привыкать… Хотя сделать это – крайне сложно. А в обыденной жизни социума, – почти невозможно. Ну, да не будем забегать вперёд. Вернёмся к странному молодому человеку.

Его белая, с длинными и широкими рукавами, рубаха, вроде той, что предпочитали конкистадоры семнадцатого века, сапоги с длинными не по погоде голенищами, узкие штаны, подпоясанные ремнём с необыкновенно громадной пряжкой…. Всё это, плохо сочеталось с совершенно лысой головой, вызывая впечатление, что голова была чем-то отдельным от всего остального. Всю эту картину сгладила бы большая широкополая шляпа. По крайней мере, с первого взгляда, человека можно было бы причислить к оригиналу, нарядившемуся в пирата семнадцатого века. Но шляпы не было ни на голове, ни в руках, и поэтому он выглядел, подозрительно…

Звали молодого человека, Висталем. Он многое повидал, и многое испытал на своём веку. Он достиг больших высот, и глубочайших низин мира. Он развил способности собственного разума настолько, что их возможности можно было причислить к экстраординарным, или провидческим. Но на самом деле, они были всего лишь, транс реальны. Диапазон его созерцания был невероятно широк. Широк настолько, что казалось, он мог объять не только этот, копошащийся разнообразными тварями, «Чертог Вселенной», но и саму Вселенную. Казалось, что для него, вообще не было пределов. Но на самом деле, пределы конечно были. Ибо беспредельна только пустота, а бесконечными возможностями обладает только хаос. Сущностное же, с его обязательным порядком, всегда имеет свои пределы. Ибо всякий порядок, тем и отличается от хаоса, что должен необходимо обладать границами. И наша жизнь, определяя собственные наделы, несёт свою неповторимую константу, – своё, упорядоченное собственными парадигмами, «тело», возникающее и самоопределяющееся на безвременных, и без пространственных полях абсолютной возможности хаоса.

То, насколько широк, или узок диапазон возможностей обычного человека, сам человек – не знает. Этот диапазон, лишь суть потенциал латентных возможностей, у отдельно взятых, и лишь сравниваемых личностей. И этот потенциал, порой несопоставим настолько, что в одном случае, возникает впечатление анахронизма, в другом – впечатление сверхчеловеческих, или даже божественных возможностей. Различие этих способностей и возможностей, для наглядности, можно сравнить, к примеру, со способностями в управлении автомобилем, с одной стороны, гонщиком формулы-1, с другой – обыкновенным водителем, из провинциального городка. Или другим сравнением, например, поставив рядом гения, и среднего обывателя, и попытаться сопоставить и понять ту бездну, которая их разделяет…

Итак, несмотря на кажущуюся молодость, жил Висталь на белом свете, уже довольно давно. В нём горел тот огонь, который придаёт внешности свежесть, не смотря на подёрнутое морщинами лицо…, разуму – остроту, не смотря на ворох бренного опыта…, а душе уверенность и игривость, граничащую с азартом, как правило, присущему лишь юнцам, да и то далеко не всем… Этот огонь называют Богом, или Любовью… На основании некоторых умозаключений, для которых, и то, и другое, в своём самом сакральном смысле, есть одно и тоже. Ибо как первое, так и второе, содержит в себе всю полноту жизни, всю широту мироздания, и отличается лишь тем, в каком именно зеркале нашей «призмы-души» отражаются эти, наитончайшие производные нашей чувственной осознанности. Во всяком случае, и то, и другое, не доступно нашему рефлексивно-практическому, или рационально-аналитическому осмыслению. Как только лишь, Идеальному, в его запредельных, символических метафорах.

Но с лёгкой руки поверхностных, грубых в своих помыслах обывателей, этими понятиями нарекают теперь, слишком многое, подчас не имеющее отношение к той волшебной сути, которую несут в себе, эти сверх широкие, метафизические идеи природы, и жизни. Попадая в руки толпы, всё Великое и сверхценное, неминуемо опошляется. Дай ценное понятие в руки пошляку, и он непременно его извратит, и превратит в обыденную низменность. Ведь он, не осознавая того, всё и вся, так, или иначе, подгоняет под собственное лекало. И всё сверхвысокое, всё изысканное и возвышенное, не вписывающееся и не укладывающееся в его «прокрустово ложе», само собой превращается в пошлый обыденный хлам. И в конце концов, становиться чем-то чуждым, ненужным, а порой и даже вредным.

Способность ценить что-либо, всегда пропорциональна способности глубоко и тонко чувствовать внешний мир, – пропорциональна духовному развитию человека. И эта «дорогостоящая способность» духа, достигается длительным трудом предков. Духовным трудом, спровоцированным изначально, необходимостью к выживанию, но впоследствии, созревшего до совершенства, что, осознавая теперь, свои возможности, обрело неутолимое желание познать, как можно тоньше и глубинней этот мир.

И всякая пошлость, на самом деле, есть лишь вопрос слабости этого духа, его самых сакральных монад. И соответствующего слабого желания, слабого стремления к познанию. Одна, и та же вещь, одно, и то же явление мира, как и одно, и то же произведение искусства, для одного будет представляться – простым, не несущим в себе ничего достойного, объектом. Лишь частью скарба мирового обихода. Для другого, же Великим совершенством. Так простой «подорожник», цветущий у дороги, для совершенного в своих чувствованиях созерцателя, будет являться метафорой сверх поэтического вдохновения!

Если же абстрагироваться от линейности взгляда на становление, на развитие, как на необходимый вектор из прошлого, – в будущее…, если несколько отойти от привычного нам вектора совершенствования, – от простого к сложному, и посмотреть с несколько иного угла зрения, то можно сказать, что, для такого созерцателя, всё это становиться возможным, только благодаря обратному движению, некоему пути назад, – к детским чувствованиям внешнего мироздания. К тем тончайшим, изысканнейшим и сверхострым впечатлениям, которыми обладает только детский разум, только детская душа. Тот, кто способен вспомнить, и пробудить в себе, эти уснувшие за долгую бренную жизнь, «ганглии душеного чувствования», тот приобретает вновь, эту «дорогостоящую способность».




Священник, Учёный, и Мудрец




Итак, сначала. Ранним осенним утром, когда одноцветность зелёной краски природы, превращается в разноцветные красно-жёлтые тона, и сама природа становится меланхоличной, задумчивой и романтичной, Висталь шёл по алее, с шумящими листвой, тополями. Подойдя к дому, побеленному розоватой известью, он зашёл в подъезд. Найдя квартиру номер шесть, он постучался.

Кого там чёрт принёс! Услышал он хриплый голос хозяйки. Поморщившись, от такого непочтения, он произнёс: Могу я увидеть отца Святослава?

Он на обедне, ответил тот же голос. Найдёшь его в церквушке, что на Маяке. И тут, он почувствовал в себе перемену. Голос хозяйки вдруг заскрипел, словно несмазанная дверь, всё вокруг потихоньку начало замедляться, стены вдруг стали колыхаться как студень. Началось! – промелькнуло в голове… Он стал медленно разворачиваться, словно огромный танкер в море.



Утро ворвалось в комнату лучами по южному, яркого солнца. Очнувшись, и почувствовав себя, и своё мышление, он сразу начал оценивать внешний мир. Все его привычные параметры, вроде бы пришли в норму. Внутри его, как будто бы ничего не беспокоило. И потянувшись от души, он встал с постели. Это была одна из тех гостиниц, которые встречаются только в провинциях, и присвоение которой, на полном серьёзе, хоть какого-то звёздного статуса, даже пол звёздочки, могло вызвать лишь саркастическую улыбку. И потому поселенцы, часто придавали ей статус пяти крестиков. Что означало отсутствие всех возможных условий сервиса.

Да. Как неприятно подумал он, когда образное восприятие мира, острота и концентрированность, вдруг оборачивается полной пустотой, во вполне пока бодрствующем сознании. Ощущение себя амёбой, существующей только в поле примитивной действительности. Такое чувство, что сначала у тебя вынули разум, оставив лишь рассудок, воспринимающий с помощью органов чувств окружающую действительность, и только затем выключили сам рассудок, словно выдернув из розетки его агрегаты.

Это был тот же город, но неделей позже. Такие «короткие отстранённости» утомляли его больше, чем «отстраненности на века». Его разум ещё не успел восстановиться, и не имел того просветления, какое он испытывал прежде, возвращаясь в действительность достаточно отдохнувшим, подобно человеку, возвращающемуся в этот мир, ребёнком.

Выходя из гостиницы, и размышляя над этим, он вдруг понял, что, выполняя механические действия, погружённый в свои размышления, в какой-то момент, вдруг ощущаешь новую реальность. Будто бы, опять проснулся, вышел в более бодрствующую стадию своего сна. Сон – во сне, или более ясное бодрствование – в бодрствовании… Такое ощущение, будто бы сначала вышел в море, из преисподней земли, а затем вынырнул из моря в воздушную атмосферу планеты…

Где критерии сна, и бодрствования? – Критерии, не относительные друг друга, но действительные? Сколько раз в день, мы засыпаем и просыпаемся, не фиксируя того, в своём сознании… Сколько раз в день, мы переходим из мира внутреннего, в мир внешний, совершенно не замечая этого… А сколько раз за свою жизнь, мы умираем, и рождаемся вновь, приходим в совершенно другой мир, также, не замечая, и не осознавая того… Какой из миров был истинным, какой из них был наиболее реальным, наиболее достоверным – Главным миром?

Придя в полное взаимодействие с внешней действительностью, и ощутив, наконец, внутренний контроль, Висталь направился к церквушке. Его душа уравновесилась, и сомнения ушли, сами собой. Ибо ему, как никому другому было известно, что только взаимодействие, и соотношение всех твоих чувств и мыслей, слияние их, в некую гармоничную общую функцию, в некий целокупный слаженный «оргакинез бытия», где всё и вся соразмерно и взаимозависимо, где всякая мелочь и мимолётность, соотносится со всякой общностью и долговечностью, где каждое отдельное чувство, подтверждает собой все остальные, а все вместе, подтверждают отдельное, – позволяет полагать, что пред тобой, – истинная реальность. И что только чувство самообладания, и контролируемого бытия, даёт ощущение истинности действительной реальности, в которой главной мерой, выступает соотношение и уравновешивание, – с одной стороны, общей фатальной зависимости природы…, и с другой, – собственной свободы, и иллюзии произвола. И всё это, называют расхожим словосочетанием – Великая жизнь.

Подойдя к небольшой часовне, которая не отличалась напыщенной красотой куполов, а сказать точнее, она ими просто не обладала, Висталь шагнул по направлению к этому скромному храму.

Что-то отвращало, его от этих «бастионов веры», сердце не пускало в себя, этих хрестоматийных наветов. В этих религиозных бастионах, к какой бы конфессии они не принадлежали, пахнет сильнее подобострастием и страхом, чем ладаном благоговения и любви…

Войдя в него, он, толи у прихожанки, толи у служительницы, – старушки, с повязанным старорусским манером платком, спросил; Где ему можно увидеть отца Святослава? Старушка, указав на священника, стоящего поодаль, продолжила свои хлопоты.

Отец Святослав? Спросил он, подойдя к скромно одетому в чёрный балдахин, старцу. Да, ответил он, и, повернувшись к Висталю, одарил его светлой улыбкой, поддёрнутого морщинами лица. Висталь почувствовал облегчение, подобное тому, какое чувствует всякий больной, лишь только встретившись с доктором медицины. Не уделите ли мне, несколько минут вашего времени, я приехал издалека.

Я уделю время всякому, кто нуждается в этом, сын мой, независимо от того, живёт ли он по соседству, или приехал с другого края земли-матушки, независимо от рода занятий, и вероисповедания. Что беспокоит тебя?

Позвольте начать без всяких предисловий, святой отец? Я давно живу на этом свете и многое познал. Моя юность проходила в любви и радостях, печалях и грёзах, – в общем, ничего особенного. Мне очень близко то мироощущение, которым обладает большинство людей, каждый из которых, родился и вырос в этом мире. Где всё и вся становится действительным, лишь тогда, когда обретает свою предметность, со своими чёткими границами и параметрами. Где всякая самая идеальная, самая тонкая субстанция, почти бестелесная сущность, чтобы обрести важность для нашего сердца, должна непременно стать системой. Где всякая мысль, чтобы иметь должное к себе отношение, непременно должна прикрепиться, к какой-либо сложившейся и устоявшейся философеме, либо сама облачиться в доктрину. Где всякое мнение, чтобы стать по-настоящему весомым, должно непременно обернуться в красочный, вышитый золотом балдахин, словно невидимка в халат. И где даже самая эфемерная, и по природе своей, бесформенная астральная субстанция, чтобы найти своё место в этом мире, должна непременно приобрести определённую форму, найти своё воплощение, и стать ощущаемой всеми рецепторами человеческого органоида. И в конце концов, должна обрести экзистенциальную власть над ним.

В данный момент, я имею в виду исторически устоявшуюся парадигму, что в этом мире, всякая Вера, должна принадлежать какой-нибудь доктрине, вероучению, или конфессии. Но, как только Вера обретает эту доктрину, она растворяется в этой системе, превращаясь лишь в атрибут, – некий рудимент сознания, отдаваясь на волю самой системности, и тем самым, теряя свою искомую первородность. Она, – становиться рабом этой системы.

Что может быть более дорогостоящим, что может давать большее удовлетворение человеку, как не то чувство – себя свободным, как не та гордость за свою силу и самодостаточность, которая позволяет ощущать себя, настоящим человеком?! Не подобострастным и преклоненным, с раболепием и самопринижением смотрящим в этот мир, не перекладывающим свою ответственность на некое «сверхсущество», – но возвышенным, и повелевающим собой, своей жизнью, своими поступками и мыслями, и несущим гордо своё знамя!

Но в силу популярности различных религиозных конфессий на земле, я подозреваю, что человек, в массе своей, не боится, и не отвергает рабство, но напротив, – стремится к нему. И как всякий «заключённый», в пределах своего лагеря, в силу само убеждения и привычки, может вполне чувствовать себя, относительно свободно, так всякий из паствы, – всякий, кто когда-либо причислил себя к определённому религиозному учению, или к определённой конфессии, может вполне чувствовать себя свободно и комфортно, в рамках этой выбранной доктрины.

Я осознал, во всей неопровержимой реальности, что человек, не осознавая того, боится более всего на свете, именно свободы! Ибо, в глубине своего подсознания чувствует, – как она, на самом деле, опасна для него…

Я слышу, и понимаю тебя, сын мой. Но отвечу на это, так: Во-первых, всякая свобода, действительно негативна, ибо в своей гипертрофированности, подразумевает под собой, квинтэссенцию хаоса… Во-вторых, подсознательно, человек всегда чувствует, что свобода – словно наркотик, попробовав который однажды, никогда не забудешь, и будешь всю жизнь стремиться к нему, обречённый увеличивать постоянно дозы… В-третьих, свобода – словно то «яблоко с древа познания», откусив от которого, уже невозможно вернутся назад, на луга беспечного неведения, а значит, того вида счастья, которое несёт в себе всякое неведение, и всякое беспечное существование… В-четвёртых, свобода – словно та сладость, которая, если употреблять её в больших количествах каждый день, неминуемо вызывает, что-то вроде «диабета», и, в конце концов, убивает.

Я, конечно же понимаю, отче, что отвергать одно, не значит утверждать противоположное, и истина, – никогда не сидела на одном из стульев. Как Мисологос, (отвергатель всякой веры), так и Ортодокс, (одержимый верой), есть суть – проповедники монотеизма. И я прекрасно осознаю, что в этом смысле, ими движут два вида заблуждения, которые стоят друг друга. Будучи приверженцами одного вида заблуждения, они убеждены, что всё зависит от бога и проведения, и они лишь рабы, или плывущие по течению рыбы…

Будучи приверженцами другого вида, они убеждены, что всё зависит только от них самих, что они сами строят свою жизнь, а значит, и ответственность за эту жизнь, целиком и полностью лежит на них самих. Каждый выбирает для себя, тот вид заблуждения, который ближе ему по духу. А значит, каждый выбирает, присущий только ему вид свободы, и вид счастья…

Эти разноплановые понятия, и их взаимоотношения, где-то коррелируются с выбором человеком образа своего пути, в социальной системе. Где ты, либо подчинённый, и удовлетворяешься своим видом свободы, либо начальник, удовлетворяющийся своим, но убеждённый, что только этот вид свободы – действителен. И оба они убеждены, что иных путей в социуме, – не существует. Но на самом деле, они оба зависимы, и только виды зависимости, и соответствующий каждому вид свободы, отличает их стремления, и их заблуждения.

Но существуют личности, что отвергают оба эти вида свободы, и выбирают для себя, третий вид, – путь философа… И они знают ту метаморфозу жизни, которая определяет всякое наше отношение, не только к свободе и несвободе, но и к боли и наслаждению, страданию и благоденствию… Метаморфозу, которая предопределяет все наши аффекты, и несёт в себе, фатальную невозможность обретения истинной свободы, и настоящего благоденствия, для всех живых тварей на земле. Ведь сам мир есть суть система. И он, так устроен, и так устроена наша жизнь, что страдание и благоденствие, строго зависимы друг от друга, и всегда находятся в паритетном соотношении, и никак иначе. Что, чем больше человек обретает внешней свободы, тем меньше у него остаётся, внутренней. Чем больше он обретает внутренней свободы, – тем тягостнее для него, становятся самые незначительные попирания внешней свободы.

Сын мой, почти все человеческие заблуждения, вырастают из одного корня. – Человек постоянно ищет лекарство против страдания, от своего внутреннего противоречия. Лекарство против страха… Он пытается найти согласие внутри себя, и обрести покой, не осознавая, что именно это противоречие, и этот страх, позволяет ему жить, и существовать в бытие. И что, на самом деле, покой, как таковой, исключён из нашей действительности, и имеет свои пенаты только за пределами жизни. Здесь может быть только относительное успокоение, да и то, на очень кроткое время. Некий штиль относительно бури, при котором, всякое море начинает скучать, и мечтать о новой буре. Но попадая вновь в бурю, – в эти бушующие волны мироздания, тут же снова стремится успокоиться. Волна – определяет всё и вся, в этом мироздании.

А может быть, отче, именно знание, не даёт человеку проснуться, и понять себя? Человек познавший, – говорит: Я проник в самые глубины мироздания, я осознал сам мир, но это лишь усугубило моё состояние, я чувствую себя больным… Я не нашёл истинны, и полагаю, что на этом пути, её, – просто нет… Меня не радует более ничего, во мне лишь, скрежеща зубами, сталкиваются «чудовища знания»! Кто способен усмирить их? Я не знаю… Но чувствую в глубине души, что это сможет сделать Вера, – Истинная Вера! Как я жажду окунуться в это чистое озеро! Как я хочу обрести единение с миром! Не покаяния, не молитв, не выполнения правил религиозных традиций, но Веры в непоколебимость сущего, животворящим лучом струящейся из меня! Веры в сам мир, в его благость и божественность! А главное, в существование истинных целей, – целей не сулящих, и обманывающих, – но действительных…

Я понимаю тебя, сын мой. Тот, кого ты называешь «познавший», устал от непрекращающихся боёв. Его душа, словно поле нескончаемой битвы. Его внутренний стержень «изгрызен гарпиями знания», подточен «крысами разочарований», и он жаждет обновления! Ты спрашиваешь, как ему обрести Веру? Он может искать её, всю свою жизнь, и не найдя, так и сгинуть в бездне безвременья… Вера всегда приходит сама. Никакими духовными усилиями обрести её, – невозможно! Она есть – само проведение! Чем больше ты желаешь её, тем дальше она от тебя… Ибо настоящая Вера не приемлет никакого интереса, она в стороне от всякого меркантильного помысла, каким возвышенным он бы, не представлялся…

Я вижу чужеземец, ты запутался в своих бесконечных скитаниях, как в полях и лесах грубой реальности, так и в полях и лесах своего тонкого разумения, – в сферах метафизического бытия. Ты заблудился, и в своём беспокойстве, ищешь выход. Загляни в своё сердце…, так я говорю всем страждущим… В большинстве своём, люди не знают, чего они хотят, на самом деле. Они запутаны в разноячеечных сетях пропаганды, и протекционизма, увязли в липкой патоке чужих мнений, и строят свою жизнь, основываясь на авторитетных доводах разноплановых таблоидов цивилизации. Загляни по-настоящему в своё сердце, и ты обязательно найдёшь там ответы, на терзающие тебя вопросы…

Что касается твоего первого вопроса, а именно религиозной дисциплины, или конфессии, сын мой, скажу следующее: Религиозная дисциплина, – это уютная, гостеприимная Таверна, на берегу океана, между песчаной пустыней, и пустыней моря… Здесь находят приют большинство странников. Здесь звучит Великая музыка духа! И как гармоничная, выверенная симфония, созданная гением, своей полифонией порабощает нас, завораживая наше сознание, так религиозная дисциплина, воздействует своей полифонией, на всякие, открытые к гармонии, жаждущие совершенства, души.

Но рабство ли это? И если сказать да, то человек хочет быть рабом гармонии, рабом красоты, и добра. Также, как он жаждет быть рабом всевозможных искусств вообще, несущих в себе туже полифонию, – музыку изобразительного творчества, литературы, скульптуры, или даже архитектуры, которая, как известно, есть суть воплощённая в камне музыка. Формы Искусства, в своей общей совокупности, незримо выстраивают и гармонизируют всю нашу жизнь. Эта музыкальность наиболее явственно проявляется в гениальных произведениях мастеров слова, – писателей и поэтов, появляющихся на нашей бренной земле, примерно раз в столетие.

И та же музыкальность воплощена в древних фолиантах, запечатлевших в слове, всю палитру душ древних людей, которыми мы восхищаемся, как эксклюзивными, «штучными» олицетворениями истории. К примеру, Библии, Талмуда, или Корана. Но не только, и не столько… И чем здесь, как не своей гармоничной музыкальной последовательностью, слаженностью и проникновенной полифонией, воплощённой в литературном слоге, опирающейся прежде всего, на притчевую фонетику, можно объяснить ту завораживающую доминанту, веками порабощающую многочисленные поколения людей, настраивающую их души, на свою гармонию, свою мелодику? И чем ещё можно объяснить, ту причину Величия, присущую всем «Великим книгам?».

Я рад, что пришёл к тебе отче… По крайней мере, ты вновь наполнил мои жилы, хоть какой-то надеждой. Ведь, на самом деле, надежду даёт не победа, или поражение, как это кажется большинству, но само противоречие, разжигающее страсть к преодолению. Насколько хватит её, – это уже другой вопрос. Но я не разочарован, отче… Ибо, для сильного духа, высота Выси, так же важна, как и глубина Низин… Тем более, что у каждого здесь, свои низины, и свои выси… И то, что для возвышенного духа является низинами, для среднего обывателя, явиться обетованным местом. И то, что для возвышенного духа, является высотой, для него, есть лишь – суть призрак…



Висталь вышел из этого скромного храма, не удовлетворённый, но одухотворённый… Он ясно осознавал, ту действительно Великую силу веры, которая не имела, почти ничего общего с церковью, и которая могла бы дать даже полному атеисту, некое ощущение вдохновенного трепета, перед собственным желанием преодоления, – возвышения, над всякими выстроенными искусственно, горами. Сила, которая способна устоять, пред чем угодно! Ибо в сущности своей, независимая ни от чего, и не нуждающаяся ни в чём… Освятив долину человеческого сознания, и являясь единовластным царём этой долины, Вера, – единственно существующая истина, не нуждающаяся, ни в поддержке, ни в доказательствах. Ибо её суть, вне разумности, как таковой…

Висталь шёл по залитой солнцем алее, ловя щеками лёгкие дуновения ветра. По пыльной дороге невдалеке, мчались автомобили, нарушая патриархальную тишину природы. Жизнь города, с его суетливым мельтешением, убивает всякие тонкие, не терпящие суеты, мысли. И фантазия, от соприкосновения с этой реальностью, впадает в какой-то анабиоз. Реальность нашего городского бытия, способна заморозить не только фантазию, но и вообще всякий душевный потенциал, с его Терпсихорой – воображением. Привести всякий дух к «импотенции», к невозможности душевного оплодотворения, и последующего продуцирования, сведя на нет всякую возможность рождения новых «детей искусства духа». Она превращает все твои ощущения в периферийные, не представляющие важность, жёлтые лепестки подсолнуха. Твоё сознание, прихватив душу под мышку, стремится к своим «важным делам». Нет! Ты даже на секунду не в силах остановится!

Покинув полуостров «Эгершельд», Висталь пошёл к главной улице города, названной в честь первого корвета, посетившего этот порт, «Светланской». Повернув в самом центре налево, он продолжил свой путь по Океанскому проспекту, и, поднявшись по, не очень крутому склону, вышел к Покровскому парку. Пройдя по алее в парке, он очутился на небольшом пятачке, справа от центра, которого, стоял памятник Петру, и Февронии Муромским. Чья любовь снискала себе память, в поколениях. И пусть это была абсолютно обычная любовь, для Русского человека, но в силу мифотизации, и предании их жизни необычных качеств, они стали народными персонажами, и образцами, для страждущих душ. Хотя, если кто-либо заглянет в действительную историю их любви, то узнает немало неприглядных фактов, что присущи всяким бракам древности, как, впрочем, и современности. Мы рафинируем жизнь, превращая в мифы отдельные её истории. Нам так нужны сказки… Но жизнь далека от сказки, и всё, что в ней происходит, на всех уровнях бытия, как правило, неоднозначно, и всегда, – суть наша интерпретация.

Гористый ландшафт, и море, со всех сторон окружающее этот город, как я отмечал выше, придавали его облику оттенки романтизма, и чувство какой-то свободы, коей обделены материковые города. И люди, живущие здесь, будто бы на краю цивилизации, отличались от людей, живущих в глубине материка. Вообще, романтика как таковая, привносится не столько красивыми пейзажами, перспективами с гористыми склонами, сколько отдельными маленькими уютными уголками, где природа и цивилизация сливаются в гармоничную картину бытия, вызывая к жизни, тончайшие флюиды счастья, зарождающиеся искорками в пылающей желанием, гармоничной душе. Словно мимолётные органоиды, чья продолжительность жизни подобна вылетевшему из костра огоньку, эти, еле уловимые флюиды, воспаряют над бренностью бытия. И именно эти скоротечные, бестелесные органоиды, представляют главную ценность нашей жизни. Тот, кто способен оценить по-настоящему, эти скоротечные «бабочки душевного переживания», может считать себя счастливым человеком, и быть уверенным, что проживёт жизнь не зря.

Оказавшись, волей случая, в таком уютном уголке, из глубин подсознания всплывают забытые встречи с людьми, с которыми ты имел счастье встречаться. В такие минуты, вскрываются, словно соты, запечатанные и залитые воском времени, «сосуды былых впечатлений». И эти забытые мгновения, выливаются наружу, переливаясь и сверкая в лучах солнца, словно настоявшееся игристое вино. И как всякое настоявшееся вино, превращает жизнь в искрящиеся радостями чувства, так и этот великолепный «ностальгический напиток», превращает твой мир – в блистающее красками обетованное место! В такие моменты, душа либо поёт, либо плачет… И плач этот, доставляет радости не меньше, чем само пение…

Человек любит похожих на себя, и в то же время, других людей. Людей, со звучащей в унисон, мелодией «душевной панфлейты», способной резонировать с его собственной мелодией, и в то же время, представляющей некую новизну, способную дополнить, и усилить всю его внутреннюю полифонию. Такие встречи вызывают настоящий душевный резонанс, и привносят впечатления, поражающие своей совершенностью, глубиной и высотой, гармоничностью, и мощью эмоциональных всплесков. Любовь к этим людям, и ностальгия по ним, сладость счастья, и терпкость тоски, превращающие в своём сочетании, «благородный напиток» наполняющий твою душу, в нечто полноценное, живое и полномерное, создают мир душевного равновесия и покоя, где самые тонкие, прозрачные и невесомые органоиды, доминируют в своей ценности, над всеми реальными, явными благами бытия…

Сами по себе, красивейшие горы, живописнейшие водопады, щемящие душу, ущелья мира, всё это – ничто, без водопадов, пейзажей, гор, рек и ущелий, морей, и пустынь твоей собственной души. И всякий раз, когда ты рассматриваешь красивейший пейзаж, прекрасную долину, или уютный уголок, не осознавая того, ты созерцаешь свою собственную душу. Ты строишь, ты рисуешь внешний мир, всю его архитектонику в своём воображении, в соответствии с тонкостью и сложностью собственной душевной организации. В этом пейзаже, отражается вся палитра твоих собственных высот, – мир твоей души, с его горами, водопадами, и озёрами, где ты купаешь своё воображение, и наслаждаешься музыкой своего внутреннего оркестра, своей собственной душевной гармонией, сливающейся со всем окружающим миром, в божественную симфонию, приводящую в экстаз твой дух, и утверждающую, и убеждающую, в непоколебимой истинности всего твоего мировоззрения, и в настоящей действительности твоего бытия.

С этими мыслями в голове, Висталь не заметил, как оказался возле здания, в котором располагалось одно из высших учебных заведений. Он решил, что обязательно навестит в этом городе, одного из Величайших учёных настоящего времени. Который, как все Великие учёные, был не заметен в жужжащих научных кругах света, жил скромно, без всякого пафоса. Он не стремился к регалиям, и потому редко получал их. Все его стремления были направлены не к внешнему признанию, лишь косвенно подтверждающего его правоту, но к признанию в его собственных умозаключениях, в которых он находил всю полноту подтверждений, для своих твёрдых и непоколебимых убеждений.

Иннокентий Ефремович служил ректором, и был человеком приветливым, в меру разговорчивым, в меру строгим, и слыл законченным жизнелюбом. Его уважали все студенты, и студентки, за его безвредный характер, и всегда учтивый тон. А также, за его, почти болезненное чувство справедливости. Он не терпел, и самых незначительных проявлений несправедливости. И это говорило в первую очередь, о скрытой силе его духа. Ведь только сильный духом человек, находя в справедливости настоящую ценность, не взирая ни на что, стремится отстоять эту справедливость, даже в ущерб собственным интересам, а порой и собственной жизни.

Подойдя к парадной, Висталь окинул взором двух курящих на крыльце, и смеющихся после каждого сказанного слова, студенток. Открыв большую дубовую дверь, он вошёл в холл. Поднимаясь по старинной лестнице с балюстрадой, он думал о том, какое Великое счастье быть молодым и радоваться каждой минуте. Ведь для того, чтобы смеяться после каждого сказанного слова, надо обладать безмерным счастьем. Куда же девается с возрастом, это счастье ощущений, эта наивная жизнерадостность? Да… На протяжении всей своей жизни мы, теряя нечто от беззаботного счастья, приобретаем нечто от мудрости… Но кому нужна эта мудрость, если она не приносит никакого удовлетворения своему обладателю, если она не привносит, но забирает последние крохи этого счастья?

Но в том то и дело, что счастье – самое неоднозначное существо на земле. Оно не имеет своего тела, оно не имеет строгих, определённых для всех и каждого, критериев. Для одного счастье, – в пребывании, погружённом в религиозную эйфорию; Для другого, – в скитаниях по ледяным пещерам познания; Для третьего, – где-то за пределами всего мироздания, – в горах, наедине со своей Великой мудростью.... Мерить, соизмерять, и спорить о счастье, такое же неблагодарное занятие, как спорить о том, что наиболее близко к истине, схоластическая уверенность в спекулятивных и рационально-аналитических формах познания, или уверенность в идеальных полях трансцендентального и метафизического опыта? То есть, попросту говоря, что первостепенно, – наука, или религия, доказательная подтверждённость, или вера?

Войдя на третий этаж, и пройдя по длинному коридору, Висталь постучался в двустворчатую дверь.

Войдите! Звонким голосом ответила секретарь. Висталь открыл дверь, и пройдя несколько шагов, слегка поклонившись, произнёс: Я хотел бы поговорить с Иннокентием Ефремовичем. Подождите, у него сейчас проректор, но это ненадолго, присядьте. Висталь, подойдя к окну, сложив руки и опустив подбородок, задумался. За окном, природа, с какой-то патриархальной безмятежностью, безмолвная, и безучастная ко всему, чем был занят человек, отмеряла своё, недоступное нашему осмыслению, время. Такое впечатление, что это был какой-то отдельный мир, и фатальная размеренность этого бытия, не будет потревожена никогда, и ничем.

Наконец дверь распахнулась, и из кабинета ректора вышел слегка полноватый человек. Висталь шагнул в кабинет.

Чем могу быть полезен? Харизматика этого человека, не оставляла и капли сомнения, в его учёной принадлежности.

Уважаемый Иннокентий Ефремович, с почтением обратился Висталь к этому пожилому, но благодаря сверкающим глазам, выглядящему несколько моложе своих лет, человеку. В этих глазах светилась любовь, уверенность в истинности своего призвания, и убеждённость в том, что именно вокруг того, чем он занимается, крутится весь мир. Такая же уверенность читалась в глазах священника, с которым Висталь общался ранее. Человек, чем бы он не занимался, всегда антропоцентричен, и, как правило полагает, что именно его занятие, несёт в себе главенствующие мотивы, и является основным для социума, в котором он живёт, – в частности, и для человечества, – в целом.

Прежде, я хочу попросить прощения за то, что отнимаю у вас ваше драгоценное время. Не примите за нелепость, но я хотел бы прояснить для себя, несколько вопросов относительно учёности вообще, и прикладных наук, в частности. Я прибыл издалека, и, зная, что вы пользуетесь большим уважением в этом городе, как учёной публики, так и людей далёких от грёз и исканий науки, решил навестить именно вас. Не сочтите за хамство, и пусть вас не смущает некоторое невежество с моей стороны, по общепринятым лекалам научного знания, ведь я не имею классического академического образования. Но, поверьте на слово, моё самообразование достойно всякого классического, а в чём-то, и превосходит образованность бесспорных адептов науки различного направления. Я всегда считал самообразование ценнее и достойнее, чем насильственная образованность, пусть даже в таких общепризнанных столпах образованности, как Оксфорд, Гарвард, или Кембридж. Ведь даже в этих институтах, при всём отвержении в них снобизма, наука, всё же сводится к общим схоластическим правилам и параграфам, и имеет общую для всех и каждого, дисциплину, положенную на выверенную и закреплённую доктрину полезности и вредности, как основных колоссов современного академического образования. И при всей важности этого академического образования, и тех неоспоримых знаний, что привносятся на этих кафедрах в твою голову, знание интуитивное, всегда оставалось для меня, наиважнейшей формой познания. Ведь именно на этом фундаментальном познании, с древнейших времён, держится действительно глубокое осмысление мироздания, и самой жизни. В институтах и университетах, можно много узнать, но нельзя ничего познать… И, если вам не претит общение с таким неучем как я, прошу выслушать меня.

Самообразование, молодой человек, так же насильственно, с той лишь разницей, что это насилие исходит от самого искателя знаний. Он не ищет «кнута и пряника» вовне, он не перекладывает ответственность за собственное совершенствование, на авторитетные головы преподавателей, он проявляет инициативу, и является сам для себя, – и учеником, и преподавателем. И по большому счёту, образованность вообще, как и всякое совершенствование, не может обойтись без насилия. Такова природа нашего разума, как и нашего тела. Ну да, я к вашим услугам, считайте, что вы заинтересовали меня.

Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за мой юношеский максимализм, и глупую наивность, но я должен задать этот вопрос. Как вы считаете, может ли быть такая полнота знания, может ли существовать такая его всеобъемлемость, которая могла бы окончательно удовлетворить разум, в его стремлении постичь этот мир? Может ли вообще, существовать такое знание, на ниве учёного авторитетного сословия, которое охватывало бы собой, все стороны мироздания, и тем самым, было бы абсолютно законченным и всеобъемлющим?

Иннокентий Ефремович, стоя до этого неподвижно, шагнул в сторону. Он никак не мог понять, что настораживало его в этом человеке, ведь он был в меру приветлив, в меру обходителен, и в меру нагл и самоуверен. Но что-то всё же смущало Иннокентия Ефремовича, в этом незвано ворвавшемся в его кабинет, собеседнике. Только потом, когда молодой человек покинет его кабинет, он поймёт, что причина всему, с одной стороны, сочетание его странного вида одежды, с его совершенно лысой головой. С другой стороны, – несоответствие его пропитанных юношеским максимализмом речей, и умудренного, по видимому колоссальным опытом сознания, светящегося из его глаз лучезарным светом.

Вы спрашиваете можно ли достичь того, к чему мы все стремимся, и может ли быть удовлетворён наш разум, на ниве рационально-аналитического познания мира? Ведь если мы не в состоянии, ни при каких условиях, на этом поприще открыть мир до конца, зачем стремится к этому? Так ли я вас понял, молодой человек?

Да. Простите за такой изощрённый нигилизм, но для чего, вся эта возня, если она никогда не удовлетворит человека? Зачем стремится к тому, что никогда не будет совершено? Если ради самого процесса, который создаёт иллюзию становления и совершенствования, то это, – так же спорно. Все ваши открытия, и изобретения, приносящие мимолётные удовлетворения, все построения, о которых ваш разум забывает, как только они оказываются законченными, – всё лишь забавы детей, играющихся в песочнице, и воображающих, что все их замки реальны, что они представляют важность, и имеют сами по себе, ценность. Вы, в своём стремлении облегчить жизнь человеку, всё и вся усложняете, и тем самым, делаете его жизнь труднее… Вы гордитесь прогрессом, который убивает не только природу вообще, но и внутреннюю природу человека, делая его зависимым, слабым, и не приспособленным, делая его всё более лукавым пред самим собой, мелким, и всё более не цельным, и не самодостаточным… Вы обманываете его надежды на будущее благоденствие, которого, ему недостричь на этом пути, никогда… Вы кичитесь своей цивилизацией, вы словно дети в своей «песочнице», радуетесь её постройкам, её свершениям, и достижениям… – вы, боготворите её! Но она, тем временем, необратимо опошляя и опрощая всех вас, ведёт человечество, к неминуемой пропасти! К сожалению, вам уже не уйти с этого пути… а ведь именно цивилизация, на самом деле, предвестие, и будущая причина гибели всего человечества, как и всей окружающей живой природы.

Странная у вас манера… Вы так говорите, молодой человек, словно вы сторонний наблюдатель. Словно к вам, всё это, не имеет отношения. Простите, за такой риторический вопрос, но пусть вы не академический учёный, но ведь вы часть этого общества, не так ли? Я постараюсь ответить, молодой человек, на ваш пафосный спич.

Всё дело в том, что мы не вольны выбирать для себя сами, векторы наших желаний, и удовлетворений. Нам лишь кажется, что мы что-то выбираем, но на самом деле, ни я, ни слесарь по ремонту теплотрасс, не волен выбрать для себя, форму собственного удовлетворения. Он будет довольствоваться, и стремится всегда к тому, что заложено в него природой, – с одной стороны, и в соответствии с волей случая, предоставившего ему его окружение, – с другой. Его занятие всегда необходимо соответствует заложенной в него силе желания, или слабости воли, а главное, всегда соответствует его иллюзорным в своей сути, представлениям. Каждый существует, и выстраивает собственную жизнь, в соответствии со своими фантазиями. Ведь именно на фантазии, строится всякое будущее, как отдельно взятого человека, так и всей нашей цивилизации. А пути фантазии, очевидно, имеют бесконечно возможные направления. Но каждый такой путь, выбранный однажды человеком, он считает правильным, и даже – единственно возможным!

И вот что ещё, я хотел бы сказать на этот счёт. Человечество в целом, всегда будет играть теми «игрушками», какие лежат на этом пути, и будет удовлетворяться только ими. «Игрушки» – всегда соответствуют способностям удовлетворяться, а никак не наоборот. Как будто бы дай тебе «игрушку», не соответствующую твоим способностям, и ты найдёшь в ней нечто забавное… Нет, так не было никогда, и не будет никогда впредь! А весь прогресс, со всеми его многочисленными формами, построениями, изобретениями, и даже искусствами, лишь разные формы «игрушек», удовлетворяющие различные формы разумения, и воззрения человека.

Что же касается трудностей жизни, сами по себе, они, как и всё в этой жизни, не имеют своей собственной критичной константы. Они всегда и всюду, – сугубо относительны. Человек, проведший длительное время на войне, ко всем житейским неприятностям мирного быта, будет относиться, как к мелким, и не заслуживающим внимания. Но для человека расслабленного, проведшего свою жизнь в «оранжерейных условиях», такие житейские неприятности вполне могут послужить поводом, даже для суицида.

И именно поэтому, а вовсе не для развлечения, как полагают, следуя своим сакральным инстинктам, нынешний человек создаёт себе дополнительные трудности сам. Он уже давным-давно научился изобретать для себя искусственные препятствия, сложности, и проблемы, по всем возможным фронтам, даже порой, не осознавая того. И точно также, когда, скучая без войны, он организует всевозможные «состязания малой крови», так и в отсутствии естественных, достойных его потенциалу, препятствий, он строит лабиринты всевозможного плана, и характера, для последующего преодоления, на радость своей воле. Он хочет чувствовать себя победителем, а не привязанной к телеге коровой, или бредущим за морковкой, ослом…

Иннокентий Ефремович, я чувствую, что уже начинаю утомлять вас, но, в конце концов, здесь всплывает главный вопрос: Стал ли человек счастливее, благодаря научно-техническому прогрессу? Если бы вы имели возможность пообщаться, и проникнуть в души людей средних эпох, вы бы ужаснулись, насколько несчастнее ныне, стал человек, в сравнении с теми, живущими меж огней и бурь, людьми. Изнеженный, расслабленный росток, корчится от боли при каждом прикосновении. – Он погибает, от лёгкого ветерка… Человек, не нагруженный настоящими трудностями, в отсутствии постоянного напряжения физических, и духовных сил, – расслабляется, и страдает от таких злоключений, на которые человек древности, – не обратил бы никакого внимания…

Вот и получается, что, чем дальше заходит прогресс научно-технического становления, тем более регрессирует сам человек. Становиться всё более несостоятельным, как его тело, так и его дух. Его природа – ослабевает, его силы мельчают… И чем более вы стараетесь облегчить человеку жизнь, тем тягостнее, она становиться для него. Чем безопаснее, вы стараетесь сделать эту жизнь, тем опаснее становятся для человека, все ее, не имеющие ранее, никого значения, угрозы. Вывод напрашивается сам: Чем меньше трудностей, опасностей, и неприятностей, тем интенсивнее и больнее хлещет, каждая из оставшихся… Закон сохранения энергии, проецируется на всё, что, так, или иначе, относиться к нашему бытию, и нашей действительности. Вы скажете – парадокс? Но, на самом деле, здесь нет ничего парадоксального…

Куда могла бы привести человечество, эта «Великая лестница научно-технического прогресса»? Куда может привести эта, выложенная, выверенная, и закреплённая дорога познания рационально-аналитического бастиона? Может ли человек надеяться, что, когда он окончательно заблудится, в этом выстраиваемом им же лабиринте, ему кто-нибудь протянет «Нить Ариадны»? Скорее всего, вы никогда об этом не задумываетесь. Вы просто уверены в праведности, и целесообразности однажды выбранного, вымощенного подтверждениями и доказательствами, пути.

Вера, в научном мире, на самом деле, является более важным аспектом, чем это может показаться на первый взгляд поверхностного обывателя. Ведь, эта ваша уверенность в научно-технический прогресс, и его благость, мало чем отличается от всякой теологической веры в богов, и даже более непоколебима, чем последняя. Но идеальное познание, на котором зиждиться вера в богов, с его метафизическими постулатами и практиками, вы относите к эфемерным умозрениям, не имеющим ничего общего с реальностью. А свою веру в научно-технический прогресс, такую же по сути веру, с той лишь разницей, что она основывается на платформах объективной реальности, по сути, такой же иллюзорной, вы ставите во главу угла, и поклоняетесь ей, – самозабвенно! Спросите любого учёного, во что он верит? И вы не услышите ничего, что бы противоречило выше сказанному.

Откуда в вас такая уверенность в истинности дороги, по которой следует весь научный мир? Нарисуйте мне хоть одну настоящую цель прогрессивного становления, кроме постоянного облегчения жизни, (которая, как выясняется, не совсем состоятельна), чтобы эта цель могла, хотя бы гипотетически, привести человека к действительному благоденствию. Вы вгоняете человека в зависимость от продуктов цивилизации, превращая его, тем самым, в раба этих продуктов. Вы давно катитесь снежным комком по инерции, ускоряя свою цивилизационную машину. И полагаете, что всё это приведёт человечество к счастью благоденствия, к благоухающей садами Нирване, в которой не останется никаких бедствий, не будет страдания? Или вы всё же, пытаетесь заменить одно страдание, на другое, более непредсказуемое, и жестокое? Ведь абсолютное благоденствие, (если представить себе такое), на самом деле, явится аналогом Ада, – лишь противоположным его полюсом… Но вы забываете при этом, что наша природная стезя, это равновесие между полюсами, но никак не сами полюса.

Да и, собственно на основании чего человек полагает себя, и свою нынешнюю жизнь, – Великой? На чём базируются все его критерии, относительно этого величия? Не на собственном ли заблуждении, имеющем корни в порочном безапелляционном доминировании своего эгоцентризма, строится вся его вера в истинность научно-технического прогресса, в правильности которого, просто не должно быть никаких сомнений.

Ну знаете ли, уважаемый, так можно зайти очень далеко, и подойти к отрицанию вообще всего, – к нигилизму, в его самой последней гипертрофии! Человек не обязан отчитываться, даже перед своей собственной совестью… Он Велик сам для себя, и ему не нужны более никакие подтверждения со стороны. Он, как превозносит себя, так и опускает… И пред собой, по большому счёту, всегда честен. Ведь он не может поступать иначе, он всегда поступает лишь – по необходимости… Все мы, просто выполняем свой долг…

Простите Иннокентий Ефремович, но если даже Великие учёные, только выполняют свой долг, тогда где же искать свободных людей?

Я полагаю, что только на Олимпе… Ибо абсолютно свободный человек, – это Бог. Но, по поводу научно-технического прогресса, цели которого вы ограничили лишь облегчением жизни, я скажу следующее: Прежде всего, научно-технический прогресс призван обеспечить выживаемость человеческого вида, обеспечить ему защиту, от произвола внешней природы. Да, в какой-то мере, подчинить природу, сделать её собственным вассалом. В том числе, и собственную внутреннюю природу. Ведь мораль, как бы это не казалось абсурдным и неверным, следует за научно-техническим прогрессом по пятам, и видоизменяет человеческую внутреннюю природную сущность. Хотя, тезис о том, что человек пытается подчинить природу, и сделать её своим вассалом, – не совсем корректен. Ибо природа, сама по себе, вовсе не представляет собой некую постороннюю личность, которую заковывают в кандалы, и заставляют следовать по дорогам, определённым какой-то отдельной от неё, доминирующей личностью. Человек и есть сама природа, и он несёт в себе, всю её лейтмотивную существенность. И как бы мы не относились к научно-техническому прогрессу, он есть необходимое следствие, продиктованное внутренней человеческой генетической агрегатностью, – его природой, являющейся неотъемлемой частью, всей глобальной природы. Научно-технический прогресс, есть та естественная, необходимая последовательность мирового макропроцесса, олицетворённого в человеке, и следующего от заложенных природой, начал глубинных составляющих человеческого органоида, которые предполагает природа, для всякого живого организма, в его эволюционном становлении. Человек видоизменяется, и научно-технический прогресс, является одной из сторон этого видоизменения.

Вы полагаете, молодой человек, что в природе вещей, может быть что-либо ошибочное? Что природа, в какой области мироздания, она не имела бы своего проявления, своего развития, – способна ошибаться? Как это по-человечески антропоморфно! Вы делите целокупную мировую природу, на внешнюю, и внутреннюю, и полагаете, что внешняя природа нашей действительности, абсолютно выверена и целесообразна, и не может ошибаться, но допускаете, что она подвержена ошибочным заблуждениям внутри нас, – в своих тонких, самых организованных проявлениях? -Проявлениях, к которым, я с полным основанием отношу человеческое мышление, как трансцендентно-идеального, так и рационально-аналитического свойства, порождающего научно-технический прогресс, в частности.

Вы говорите о «генетической человеческой агрегативности», уважаемый Иннокентий Ефремович, но наука и сюда протягивает свои «щупальца», и уже ступила на путь изменения даже генотипа! Один единственный учёный, способен перевернуть всю выверенную миллионами лет, генетику, и тем самым создать на земле монстров, которые в будущем, уведут всю нашу цивилизацию в преисподнюю!

Да, я убеждён, что природа вполне способна ошибаться, и тому существует множество подтверждений. Я вижу, как человек стараясь обеспечить себе будущее, на самом деле убивает его, укорачивая, всеми своими силами. Делает сам себя слабее, а весь окружающий мир – пошлее. Кто знает, может быть та, пресловутая «программа самоуничтожения», заложенная в его глубинной природе, в первую очередь, проявляется именно в стремлении к достижениям научно-технического прогресса? Ибо, у меня нет никаких сомнений, что этот путь, неминуемо приведёт его, к масштабной катастрофе, которая сотрёт с лица земли человечество! Скажу больше, забегая вперёд, что такое, скорее всего уже происходило, и не раз…

И здесь, – нет альтернатив! Такой исход ясно виден всякому, кто способен на мало-мальски перспективное созерцание, и чуть более дальновидное мышление. И я озабочен этим, несмотря на то, что точно знаю, что по большому счёту, на белом свете не бывает путей, ведущих к благоденствию. И какой путь не выбрал бы человек, (если предположить на мгновение, что ему это дано), он неминуемо приведёт к одной из пропастей, фатально окружающих наше бытие. В метафорическом смысле, все мы находимся на той плоской земле, которая, в представлении древних людей, покоилась на слонах. И по какому пути, мы бы не следовали, конец – всюду будет один. И я чувствую, что вы, не меньше меня это понимаете… Всякий путь, как бы он не был выверен, для всякого идущего по нему, кончается обязательно пропастью. Так устроен мир, и с этим ничего поделать нельзя. Ибо на этом свете умирает всё и вся, и всё и вся, – когда-нибудь заканчивается… И наши дороги, какими бы длинными на старте они не казались, – не исключения. Этот путь невозможно, ни растянуть, ни укоротить, можно лишь замедлить, или ускорить свой шаг. И человек, отдавшись на волю научно-технического прогресса, ускоряет его, и это, – очевидно.

Выходит, уважаемый, что для надежды, на этом свете – нет обетованного берега?

Надежда всегда остаётся… И берега её, скрыты в самых сакральных местах нашего бытия. Они гнездятся в самых глубинных уголках самой нашей сущности. Оттуда, из самых потаённых уголков нашего сердца, исходит сине-зелёный луч надежды. На глубоко подсознательном уровне, наша сущность точно знает, что никогда не уходит навсегда. И прежде всего, надежда здесь – в вечном возвращении. Когда кончается путь, обязательно должен начинаться новый. Но это уже, из области трансцендентальной метафизики.

Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за свой, местами несколько надменный и требовательный тон, и, хотя наш разговор только начался, я всё же вынужден отклонятся… Мне, до убытия, необходимо посетить одного мудрого старца, и я боюсь не застать его. С этими словами, он крепко пожал руку профессора, и быстрым шагом направился к выходу.

Иннокентий Ефремович ещё долго стоял у окна, размышляя над нежданным гостем, и его пронизывающей мир, нигилистической по форме, футуристической по содержанию, и где-то действительно, по детски наивной, философией. Этот странный гость, уже не выйдет у него из головы, до конца его дней. Каждый раз, когда он будет сталкиваться с продуктами прогресса, он неосознанно будет задумываться, смотря на всё это, с новой искривлённостью своего сердца. В старости, осознав с расстояния всё то, что произошло тогда в его кабинете, он поймёт, что именно тогда, в университете, его, некогда прямая дорога, начала менять свою прямолинейность, и в последующем, заводила его в такие дремучие леса, и в такие пустыни, о существовании которых, он прежде и не подозревал.



Висталь вышел из университета, и шум города, вернул в бренную реальность, его безмерную душу. Он снова, словно вынырнул из очередного глубокого водоёма, в кричащую чайками, поверхностную действительность. И перепрыгнув через парапет, направился к главной улице города. Он знал, что на окраине этого города живёт известный мудрец, чья мудрость, сопоставима с мудростью библейского Иова. Он зашагал по залитым Солнцем узким тротуарам, взяв курс на север, решив пройти через весь город пешком. Нет, он уже не испытывал тягостных мук мыслителя, стремящегося к недосягаемой истине, не страдал от пошлости, недалёкости, и низости людей, он любил их такими, какие они есть, и не обвинял их ни в чём. Ибо знал, что по большому счёту, от них, от их мифического в своей сути, произвола, на самом деле, мало что зависит. Он лишь хотел ясности собственного взора, и собственного разумения. Он жаждал высшего удовлетворения собственной природы, – удовлетворения самых возвышенных душевных потребностей, для которых в этом мире, было так мало возможностей. И чем реже такая возможность брезжила на горизонте его воззрения, тем сильнее становились его стремления. Хотя, он хорошо понимал, что искать твёрдую, незыблемую надежду, в этой безнадёжной жизни, такое же неблагодарное занятие, как искать здесь, абсолютную истину. Но мы, всё же, не оставляем попыток в этом направлении, и веками стремимся как к одной, так и к другой. И почти никогда не осознаём, что найди одну, и вторая, – не заставит себя ждать. Ибо это «сиамские близнецы», – они не ходят по-отдельности.

Погружённый в свои раздумья, Висталь не заметил, как прошагал почти две трети пути, и вышел на прямую широкую дорогу, которая в конце города, переходила в трассу, уходящую в глубь этой Великой страны. Свернув на перекрёстке, на второстепенную дорогу, и пройдя несколько кварталов, он очутился в, так называемом «частном секторе». Это была настоящая деревня, с колодцами и садами, банями и чердачными дверками. Висталь подошёл к ветхому забору, за которым виднелся небольшой домик, с покосившейся крышей, и заглянул за него. Мудрец жил, как и положено мудрецу, в полном одиночестве, не считая пса, которого очень любил. Пёс мирно зевал в конуре, отгоняя мух, периодическим потряхиванием головой. Есть кто дома…? Произнёс громко Висталь. Пёс вяло, и молча вышел из своего убежища, искоса поглядывая на непрошеного гостя, почёсывая задней лапой за ухом. За обшарпанными дверьми, послышался стук. На крылечке показался старик с седой, абсолютно белой бородой, торчащей по бокам. Что хотел, мил человек? Проговорил, с хрипотцой в голосе, хозяин.

Здравствуйте, Корнелий Варфоломеевич! Я приехал издалека, и сегодня уезжаю. Мне бы хотелось поговорить с самым мудрым человеком в округе. Могу ли я войти, я не займу у вас много времени?

Старик улыбнулся, и, опустив голову, застенчиво произнёс; Самый мудрый, говоришь? Это всё равно, что самый сильный… Всегда отыщется тот, кто непременно окажется сильнее. В природе нет, ни самых сильных, ни самых мудрых, молодой человек, всё это игры впечатлений, и всё, и всегда на этом свете, лишь – по отношению. Но входите, коль уж пришли, я поставлю самовар. Висталь шагнул за околицу, совершенно забыв про пса, который зевая, смотрел на непрошеного гостя, лёжа возле будки, и казалось, не обращал никакого внимания на пришельца.

Как величать вас, и откуда вы прибыли? Я никогда не видел такой одежды. Вы не похожи на истерзанного скитаниями странника. Ваше лицо светло, на нём не видны следы воздействия ветра и солнца.

И, тем не менее, уважаемый Корнелей Варфоломеевич, трудно отыскать на этом свете, более странствующую натуру. Зовут меня, Висталь. Я не могу сказать определенно, откуда я прибыл, и тем белее не скажу точно, куда уйду. Я также волен, и не волен в своей судьбе, как и всякий человек, и точно также подвластен дуновению ветра проведения, и его величества эмира, – великого случая, коему подвластно всё живое на земле. И даже Херувимы, не свободны от его произвола. О себе, я мог бы говорить бесконечно. Но я пришёл не для того, чтобы поведать вам свою судьбу, или узнать вашу. У меня иная задача. Я лишь хотел прояснить для себя несколько вопросов, касающихся тончайших областей человеческого мышления. А у кого, как не у мудреца, я мог бы справить эту свою надобность. Я многое повидал на белом свете, многое осознал, но никогда и нигде не встречал бескорыстную мудрость, – мудрость, что была бы вне всякого интереса, что была бы хоть чуть-чуть не искривлена этим интересом, – корыстью, пусть и высшего порядка. И там, где отсутствовал интерес рационального разума, всегда находил себе место, интерес идеального, в его стигматах возвышенного тщеславия, и гордости. Скажите уважаемый, есть ли на белом свете совершенно бескорыстная мудрость, или мы только наряжаем всё и вся, в бескорыстие, придавая благочестивый, благородный политес, своим возвышенным субстанциям духа?

Ты умён, не по годам… И твой разум, выливаясь из двух разных источников, сливается в бурный поток, заставляющий шевелится, даже сросшиеся камни! Ты мог бы спровоцировать к мысли, не только пчёл, или муравьёв, но даже эти древние камни! Да… Ты абсолютно прав. Мудрость – самое «тщеславное чудовище», когда-либо сотворённое всевышним! Её тщеславию, завидуют даже Боги! Ибо благодаря ней, люди в своих мудрствованиях, часто поднимаются даже над Богами! Тщеславие мудрости, способно превратить все остальные тщеславия, – в рудименты. Ты спрашиваешь меня, может ли быть мудрость – бескорыстна? Бескорыстная мудрость – это всё равно, что бескорыстное желание. Но дело в том, что подчас, её корысть настолько возвышенна и тонка, что не замечаема, даже мудрецами. Знаешь ли ты странник, чего ты на самом деле ищешь, когда ищешь бескорыстную мудрость? На самом деле, ты ищешь полную свободу. Ты устал от зависимости, от проникновения метастаз моральности, и всяческого, бесконечно разнообразного заблуждения, во все уголки мира, и твоя душа жаждет этой свободы. Она утомлена тем, что нигде, и никогда не встречала этой свободы, – настоящей свободы. Свободы без исключений, – свободы, которая бы не тащила на себе, горб заблуждений и моральных предрассудков.

Но если я могу тебе советовать, спрашиваю потому, что вижу своим внутренним взором, что скорее мне, впору просить у тебя совета. Но всё же, прими один. Найди для себя и своей мудрости, самую возвышенную корысть, ибо твоя тонкая душа, будет испытывать страдания, от грубой заинтересованности, присущей большинству людей, как, впрочем, и многим мудрецам. Теперь я угадываю, твою истерзанную душу. По всей видимости, на твою долю выпало немало. Но сколько ещё предстоит, не знают даже Боги! Отдохни где-нибудь, под кроной тенистого дерева, и твоя мудрость снова будет ласкать твой трепещущий разум.

Скажи старик, что даёт человеку его мудрость? Знаем ли мы её? Если с хитростью всё более-менее ясно и просто, то с мудростью, мы заходим подчас, в такие тёмные леса, и такие дебри, где не мудрено и заблудиться… Я знаю, что Мудрость, в большинстве случаев, даёт силу. Но часто и забирает у человека эту силу, иссушая его волю. Иногда, даже возникают мысли, что жизнь, и мудрость – пьют из одного озера, и чем больше одна выпивает, тем меньше остаётся другой…

Старик помолчал, и лукаво улыбнувшись, заговорил так: Есть у меня одна маленькая история, точнее сказать притча. Быль, или не быль, я уж и сам не знаю. Память одного человека, почти такая же несостоятельная субстанция, как память человечества. Здесь, со временем, всякая быль обретает очертания мифа, а всякая небылица – превращается в исторический факт. Таких примеров не мало. И по большому счёту, какая разница – быль, или не быль, важен лишь смысл, и та гармония, что свойственна всякой притче. И та мораль, присущая всякой настоящей истории, призванная усовершенствовать гармонию нашего духа, а значит, и бытия, уже имеет свою ценность, не зависимо от правды исторических событий. По большому счёту, вся наша большая история – сплошной вымысел. Во всякой были, былью является, – лишь «скелет» этой истории, который не видим за покровом «кожи», сотканной из аффектов историков, и философов, пишущих её, и утверждающих в фолиантах, все её события. Они, словно катят торбу в гору, набитую доверху «вещами-событиями». Постоянно меняющаяся местность, и меняющиеся толкатели торбы, привносят в её движение, свою динамику. Они, сменяя уходящих на отдых толкателей, постоянно теряя из неё, на ухабистых перевалах, и докладывая вещи, превращают содержимое повозки, в нечто такое же динамичное, как сама телега. И история превращается, в нечто антимонолитное, нечто далёкое, от начальной архаичной истинности. Как всякий организм, со временем трансформируясь, изменяется до неузнаваемости, так история меняет все свои очертания, переодеваясь без конца, в новые «одежды-толкования». В конце концов, её «живое тело», со временем превращается в прах, а «скелет» превращается в песок. И на этом песке, вырастает «Верблюжья колючка», или «Кактус», из которого, умелые руки изготовят нечто завораживающе интересное, нечто небывалое, – к примеру «Текилу», так пьянящую нашу душу.

Так вот, эта история имела место в одной горной деревушке в древности, в центральной части нынешнего Китая. На окраине поселения, жил человек средних лет. В деревне, он слыл безумцем. Звали его Лао цзы. (Старый младенец). Он редко работал, и мог часами напролёт гонять голубей, присвистывая и прикрикивая в след, кружащей в небе стаи. И вот однажды, в эту глухую деревню забрёл знаменитый мудрец. Его знал весь средний Китай, и почитали его, во всех селениях, куда он, волей случая, заходил. Звали его Мо цзы. (Юный мудрец). В те времена, слово «мудрость» произносили без стеснения. Ибо тогда, мудрости – не стыдились, но гордились ею.

Зайдя к старосте, он спросил: Есть ли в деревне мудрые люди, с кем он мог бы утолить жажду общения. На что староста ответил, что мудрецов нет, но есть один безумец, он живёт на краю деревни. Ты узнаешь его дом, по возвышающейся голубятне. Что ж, ответил мудрец, коль нет мудрецов, пообщаюсь с безумцем. Опыт, – не маловажная вещь в нашей жизни. А чураться безумцев, большая расточительность, с улыбкой на лице, закончил старик. И спросив направление, отправился на край деревни. Подойдя к дому с высокой голубятней, он застал сидящего на крыше безумца, при своём привычном занятии.

Здравствуй безумец! Крикнул Мо цзы… Здравствуй мудрец, ответил Лао цзы.... Как ты узнал, что я мудрец, спросил Мо цзы. Весь твой внешний вид говорит об этом… Каждая деталь твоей внешности, кричит, и только слепой не прочитает на твоём челе, печать мудрости… Зайди в дом, я угощу тебя крепким чаем. Я сам собираю его в горах, и уверен, тебе понравится… Мо цзы, в некотором недоумении и тревоге от услышанного, вошёл в дом. Убранство дома было, до предела просто. Мо цзы бывал во дворцах и лачугах, но здесь всё отдавало, какой-то вечной простотой.

Ты верно, устал, и хотел бы отдохнуть? Дальний путь утомляет, но отдохновение от него, тем сладостнее…

Налив чашку крепкого зелёного чая гостю, а затем себе, Лао цзы спросил; что привело тебя сюда? Я скитаюсь по свету, в поисках истины, ищу самого Великого мудреца, чтобы насладиться мёдом его речей.

Ты верно, либо ещё не наполнил нектаром своих запасников, если ищешь благостные поля цветников, либо ещё не созрел, если ищешь чужой мёд мудрости. Так дитя ищет молоко матери… Ведь зрелый мудрец, уже не ищет мёда мудрости среди людей, его не привлекает мёд чужих ульев, он наслаждается мёдом собственных. Ибо только этот мёд, способен утолить голод созревшего мудреца… Чужая мудрость – недостаточно сладка для него… Она, словно чужая кровь, не может составлять для него, ценности. Созревший мудрец лишь ищет нектар, чтобы изготовить из него собственный мёд. Если мудрец ищет не нектар полей, но мёд чужих ульев, он, либо ещё не созрел, либо не созреет никогда. Его разум привык питаться готовым мёдом, его собственная «ферментная железа мудрости» – атрофирована. Такой мудрец уже не в силах перерабатывать пыльцу, превращая её, в свой собственный неповторимый напиток. Он будет, всю жизнь собирать из чужих ульев готовый мёд, и питаться им. Но существуют и такие мудрецы, я их называю «мудрецами-торговцами», которые собрав чужой мёд, разбавляют его, либо концентрируют, и затем пытаются продавать его на рынке, выдавая за свой собственный, и часто – не безуспешно. Такова судьба многих мудрецов больших городов.

Как всякое дитя, необходимо вовремя отрывать от материнской груди, иначе ему никогда не научиться питаться мясом, так всякий мудрец, должен уйти в свои собственные горы, где сможет изготавливать свой собственный мёд.

Но где же, как не на чужих пасеках, черпать пищу для собственной мудрости? Где, как ни в таких же мудрецах, находить крупинки золота, чтобы выливать свои слитки?

Мудрец, не обижайся на меня, я никогда не видел высшего света, и не знаю деликатности. Но ты ещё не мудрец, ты – ремесленник. Ты мастер, выплавляющий слитки, который всегда смотрит по сторонам, на таких же ремесленников, и оценивает собственные изделия, сравнивая их с чужими. Здесь скрыта сакральная суть Гения. Истинный мудрец, – это вытекающая произвольно река. Для неё не существует иных русел, кроме своего русла, и уж тем более, не существует правильных, и неправильных русел. Ты мог бы стать такой рекой, если бы не увлёкся публичным признанием, конъюнктурой, и сам бы не делал из своей мудрости, ремесла. Когда на мудрость надевают седло и узду, она превращается в рабочую лошадь. Когда же к ней ещё и цепляют плуг, или борону, она превращается в мерно бредущего по полю, мерина.

Я в недоумении! Я думал, что найду здесь безумца, а нашёл мудрейшего из всех, кого встречал на своём пути! Что ты делаешь в этой глуши? С такой мудростью, ты мог бы стать приближённым к императору!

Ты ничего не понял, мудрец. Мне не нужно признание, я не нуждаюсь в нём. Я живу, питаясь собственным мёдом, – медом, изготовленным моим разумом. Он и так достаточно сладостен для меня, чтобы добавлять к нему приправы в виде почестей. И мне этого вполне достаточно. Моё тщеславие неприхотливо. Оно утоляет свою жажду из той реки, которая бурными потоками вытекает из моей души. Её воды холодны и прозрачны, в ней множество золотых карпов. Но главное, она не иссекаема, и никогда не пересыхает. Ей даже не нужны дополнительные родники и притоки.

В твоей же реке, видны мели. Она засохнет, если ты не найдёшь очередной родничок. Твоя душа зачахнет с голода, если ты не отыщешь улей с мёдом. Иди же, и ищи… Но я не советовал бы тебе искать его там, где много шума. На рынках, редко встречается настоящий мёд…

Мо цзы вышел из дома, слегка ошеломлённым, и в полном молчании побрёл между лачуг. Он получил, нечто вроде лёгкой контузии, – с ним ещё, не случалось такого. В нём, всё перевернулось вверх дном. Так брошенный в реку камень, способен изменить русло реки…, так мимолётная встреча, способна изменить всю жизнь… Раньше, когда он встречался с каким-нибудь мудрецом, он мог часами наслаждаться беседой. Но теперь, встретив безумца, он был, словно убит наповал! Какой бестолковой, низменной казалась ему, его жизнь. У него словно открылись глаза, и он увидел свет, о котором и не подозревал. Глаза его резало этим светом, и он плакал словно ребёнок. Его душа, вместо того, чтобы, как обычно после беседы с мудрецом, наполниться, – опустошалась. В ней появилось нечто, вроде «маленькой чёрной дыры», которая стала захватывать окружающее пространство. Он, так явно почувствовал эту внутреннюю пустоту, и вместе с тем, какое-то обострение внешней действительности, что чуть не потерял сознание, от этого нахлынувшего контраста. Его корабль, так величественно и мерно плывший до сих пор, вдруг потерял остойчивость! В его горле, сначала запершило, а затем загорело огнём! Истинная мудрость, для большинства людей, словно расплавленное железо, – здесь нужна лужёная глотка…

Выйдя на дорогу, он зашагал прочь из этой деревни, в полной уверенности, что обязательно вернётся сюда.

Вот такая история, Висталь. И вот, что я ещё бы добавил. На самом деле, всякой мудрости свойственно заблуждение. Но заблуждаться, не значит ошибаться. Какой бы не казалась абсолютной мудрость, она всегда есть суть заблуждение. Для нашего разума, не доступна настоящая истина. И потому, всякая наша истина, какой бы она не казалась монолитной и основательной, являет собой олицетворённое воображение, – фантазию. Фантазию, укоренившуюся, и обосновавшуюся на троне истинности, и облагораживающую, всю нашу реальную действительность.

Благодарю тебя, старец. Я действительно встретил, по-настоящему мудрого человека. И тем благодарен судьбе. Я согласен с тобой старик. Какие дороги мне предстоят, какие лишения, горести, и радости суждены, – только богу известно… Но я всегда буду помнить наш разговор.

Висталь обнял старика, и вышел за околицу. Пройдя несколько десятков метров, он оказался на лесной тропинке, уходящей в лесную чащу. Он долго думал над словами людей, с которыми волей судьбы, ему довелось встретиться, и поговорить в последнее время. Кто из них знал истину, чьё поле воззрения, и чьё понимание мира наиболее близко к настоящей истине? Какая плоскость нашего умозрения, отвечает всем изгибам мироздания? Кто, на самом деле, способен осветить весь мир?

Идя по живописной лесной тропинке, через некоторое время, он оказался у моря. Небо над ним, потемнело. С юга надвигалась гроза. Шум моря, и завывание ветра, придавали его одиночеству, какую-то щемящую тоску, и вместе с тем, какую-то необъяснимую ностальгическую негу, замешанную на гордости, на чувстве собственной духовной силы. В нём не было ни подавленности, ни восторга. Он чувствовал реальность, как её могут чувствовать только дети… Поднявшийся ветер, раздувал его широкую белую рубаху, и он брёл по пустынному берегу, навстречу грозе…




Начало пути





Карфаген




В 271 году до нашей эры, на берегу Средиземного моря появился человек, не совсем привычного вида. Он был одет несколько несоответственно той эпохе, но не вызывал особого удивления у окружающих. На этих обетованных берегах, испокон веков собиралась настолько разношерстная публика, что пестрота и всевозможная разноцветность обликов, примелькалась, и не вызывала ни у кого ни восторга, ни удивления. Очнувшись от векового анабиоза, и ощутив в полной мере внешний мир, он неспешно поднялся с чистого, чрезвычайно однородного песка. Зачерпнув в ладонь, и медленно высыпая, он подумал: Песок, – метафора бытия… Каждая песчинка этого мира, похожа на остальные, и в то же время, неповторимо индивидуальна. Каждый день бытия, похож на предыдущие дни, и не бывает ни одного абсолютно повторяющегося…

Не обращая внимания на палящее Солнце, он пошёл по берегу моря. Он и не думал прикрывать свою совершенно лысую голову. Его организм за время жизни, испытывал такие природные катаклизмы, что теперь он не обращал ни малейшего внимания, на всякого рода мелкие неприятности. Так человек, побывавший однажды в аду, смотрит на все житейские невзгоды с умилением, словно на слабые погодные ухудшения. Проливной дождь, тайфун, срывающий крыши домов, сорокаградусный мороз, или пятидесятиградусная жара, – всякая жизненная неприятность становится столь незначительной для испытавшего все круги ада, что он без всякого содрогания и разочарования проходит сквозь них, лишь слегка покашливая.

Пристально вглядываясь вдаль и рассматривая приближающиеся с каждым шагом, строения древнего города, он чувствовал, как нарастала его восторженность. Эти неописуемо величественные стены, могли привести к благоговению даже Богов! Пред его взором, во всей своей красе возвышался Великий город, чьё имя будет увековечено в мифах и легендах будущего!

Воздух вокруг, был несколько непривычен. Он содержал какие-то непонятные оттенки запахов, приносимые с моря. Всякое утончённое обоняние, как и утончённый разум, с его более расширенным, чем у обычного человека обзором действительности, приносят, наряду с изысканными впечатлениями приятного свойства, широкий диапазон неприятных ощущений. Помимо этих запахов, в этом знойном эфире витало предчувствие чего-то глобального, чего-то исторически важного. Эти ощущения невозможно описать, их можно лишь почувствовать тончайшими лепестками души. С неумолимой фатальностью подступало то время, когда напряжение противостоящих сил, взорвёт слаженный механизм размеренной жизни, и противоборство Рима, и Карфагена, наконец выльется в три Великие «Пунические войны».

Надо отметить, что все континенты, где в те достопамятные времена проживали люди, и расцветали цивилизации, были охвачены постоянным противостоянием. Сама жизнь тогда, не мыслилась без войны, это была её неотъемлемая часть, и даже её кровь и плоть. Для древних было совершенно непонятно, как можно жить, – и не воевать. Они знали, что в мирном существовании, нет никакой пользы. Они подспудно чувствовали, что мирная жизнь – расслабляет, размягчает тело и разум, и тем самым, делает его обладателя, уязвимым. Точнее сказать, – не они знали, но знали их инстинкты. В глубине подсознания древних людей, бил ещё тот «родничок», который не давал высохнуть озеру неосмысленного познания. «Родничок», который в более поздние времена, был завален «камнями разумной полезности», замазан «глиной рассудительного разумения», и почти высох. Это именно тот сакральный и неиссякаемый «родничок интуитивного знания», который впоследствии, превращается в «реку идеального осмысления». «Родничок», струящийся из самой преисподней сердца, – из глубин душевного лабиринта всякого совершенного существа. «Родничок», с совершенно чистой, почти невидимой водой, которую нельзя ни потрогать, ни попробовать на вкус, нельзя осмыслить, разложить и понять, ни с помощью инструментов рационально-аналитического мышления, ни каких-либо иных.

Эти древние люди, ещё достаточно ясно, и в полной мере, осознавали, что чем продолжительнее мирная жизнь, – тем слабее их сущность, тем уязвимее их дух… И помимо прочего, они, где-то в глубине своего сердца, не осознанно чувствовали, что чем дольше не происходит конфликтов, чем продолжительнее мир, – тем ужаснее и разрушительнее будет катаклизм. Они знали, что без принесения жертв, боги могут разозлится, и навести на людей такое проклятие, от которого они не смогут оправится.

Если же осмысливать это теологическое умозаключение, в чисто физическом контексте, станет очевидным следующее: Человеку суждено существовать в постоянном напряжении. А всякое нарастающее напряжение, ищет своего выхода, и в конце концов, находит его. И что «напряжение потенциалов», не имея выхода, растёт в геометрической прогрессии, всегда угрожая чрезвычайно катастрофическим разрешением. Древние люди чувствовали это. Их внутренняя сила, порождаемая столкновениями бурлящих страстей, давила на их чресла, на их руки и разум, заставляя поступать адекватно этому внутреннему напряжению. Природа – неумолима.

Так земля-матушка, разрешается грандиозными землетрясениями после длительного спокойствия. Её тектонические плиты, после продолжительного напряжения разверзаются колоссальными потрясениями. Природа всюду одна, и напряжение тектонических плит также, как и длительное напряжение нервов и нравов, грозит адекватными последствиями. Всякая буря, сметающая всё на своём пути, обязательно имела длительное напряжение, накопление сил, называемое нами покоем. Покоем, которого на самом деле, в природе – не существует. За неимением возможности наблюдать воочию это накопление, мы относим его к стагнации, к некоему анабиозу сил. Но река никогда не останавливается, и всякая естественная, или искусственно выстроенная «платина», не в состоянии остановить её, она лишь собирает её энергию, грозя всему вокруг, неминуемым разрешением своей нарастающей мощи. И какой бы не была эта «платина», она – обречена. Река, это такая же метафора для всех возможных сторон и плоскостей нашей жизни. И здесь не существует альтернатив и исключений.

Нет, не кровопролития самого по себе, жаждала душа древних людей, но разрешения внутреннего напряжения, которое необходимо нарастало, соразмерно длительности обыденного относительного спокойствия. Мы, современные люди, даже представить себе не можем, какие страсти бушевали в крови древнего человека. Наши теперешние страсти просто спят, в сравнении с теми бушующими штормами, бушевавшими в душевных морях этих воинов. Воинов, – по своей крови и своей сути…

Но, что на самом деле, изменилось ныне? Прекратились ли противостояния и войны? Нет. Война на земле – не прекращалась, ни на минуту! Изменилось лишь отношение к войне. Мужчина, этот некогда оплот воинственности, этот авангард всякой цивилизации, стал постепенно сублимироваться, и превращаться в женоподобное инфантильное существо. Его отношение к жизни, и прежде всего к себе в этой жизни, неумолимо деградирует. Его, подчас уже трудно отличить от женщины, пусть пока не внешне (хотя, и внешность в крупных городах, так же догоняет), но морально и умственно. Он теперь судит обо всём, какими-то женскими категориями. Он, в угоду общего мнения, повсеместно отстаивает интересы успокоенности и сохранения, присущие женскому началу. И это грозит деградацией всего человечества. Ибо сказано, когда «Инь» и «Янь» сольются в единый клубок, Мир цивилизации – начнёт десятичный отчёт своего конца…



Войдя в город через главные ворота, Висталь направился прямиком к рынку. Туда, где кипела жизнь города, и на небольшой площади собирались все «ингредиенты», этого исторического, варящегося котла.

Да, это был Он. Висталь был одним из тех Херувимов, которые обладают способностью прошивать века, как прошивают сапожной иглой, толстый переплёт книги, чтобы сшить странички летописи, в единый фолиант судьбы… И это его свойство имело неопределённое качество, и непредсказуемое направление. И пусть он не имел возможности контролировать своё движение по лабиринтам судьбы, но, как правило, всегда знал, где и когда находится. Векторность его бытия, как векторность рождения и смерти всякого простого смертного, не выходила за рамки обычного, обязательного, и необходимого, и, сохраняя в себе всю хронологическую последовательность исторического течения, контролировалась, как у всякого простого человека, лишь проведением. Он словно засыпал на несколько столетий, и просыпался уже в другую эпоху, и в другом месте земного шара. Его сон был похож на обычный, так называемый медленный сон человека, (без сновидений), и поэтому представлялся ему, лишь мигом.

И во всём этом, его природа повторяла модальность жизни всякого простого смертного. С той лишь разницей, что он помнил всё. Все свои прежние пробуждения. Обычный человек, умирая, и воплощаясь через триллионы и триллионы лет в том же облике, на той же планете, и в то же время, не помнит своих прежних жизней. И эти триллионы, и триллионы лет космических трансформаций, пролетают для него, мигом. Висталь же, олицетворял собой некую аномалию природы, он всегда знал и помнил все свои возвращения, и всегда знал, в каком он времени, и на каких берегах очутился.

Пройдя несколько кварталов, и обогнув величественный храм с характерным рядом колоннады, он ступил на рыночную площадь. Шум бойкой торговли глушил. Человек мог говорить с рядом стоящим собеседником, в полный голос, не боясь, что его, кто ни будь услышит. Висталь прошёл сквозь ряды, и остановился возле лавки, с разложенными трофеями, клинками, копьями, и щитами, принесёнными с полей, где ещё недавно проходили бои. Подойдя к прилавку, он взял в руки меч, и, покрутив его в разные стороны, о чём-то напряжённо задумался. По его виду можно было понять, что он пытается что-то вспомнить, или на чём-то сосредоточиться. На самом деле глядя на меч, он смотрел в историю одного, относительно мелкого локального сражения, но олицетворяющего собой, весь исторический конфликт, сопровождающий становление человека, и вообще, мировое становление в целом.

Дело в том, что Висталь, помимо всего прочего, в силу своего происхождения, обладал многими качествами и способностями, не привычными для простого человека. И одной из этих способностей, была та, что позволяла ему видеть и читать по предметам, их историю. И для его взора, на лезвии этого клинка, читалась не только история его конкретного жизненного пути, и выпавших испытаний, но и вся историческая летопись, отчасти отраженная в фолиантах, картинах, и иных носителях культурного наследия человечества. Именно отчасти, ибо нашей скудной памятью, со всеми её инструментариями, и способами к фиксированию, удаётся запечатлеть лишь мельчайшую толику того громадного, необъятного пласта исторического бытия, который, в своём истинном объёме, лишь подозревается нашим разумом, как очевидно-возможный.

Висталь читал по этому клинку. Ему, как одному, из немногих на земле, было дано охватывать и запечатлевать всю недостающую часть исторического поля. Часть, которая никак и нигде не была отражена, ни хронологически – во временных летописях и фолиантах, ни наглядно, – в пространственных воплощениях изобразительных искусств. Перед ним открывалась неизведанная долина человеческой судьбы, её тёмная сторона. – Та, что скрыта от памяти разума, но читается памятью инстинкта, всегда оставаясь для воззрений нашего разума, недоступным берегом Атлантиды, поражающей его, своей мистикой и недосказанностью.

Великая долина общей истории, где для разума людей, существуют лишь «огромные деревья», видимые издалека, и «яркие костры», обжигающие тело сознания. Долина, где самое лучшее и важное, как правило, остаётся незамеченным, либо потерянным и забытым. Где нарекается Великим всегда лишь то, что способно поразить своей мощью, и грандиозными формами. Долина, где в силу какого-то непреодолимого атавизма, всё ещё побеждает грубейший и сильнейший, но никак не тонкий и изысканный… В этой исторической долине, для памяти людей, существуют лишь горы, царапающие небосклон, реки, разрывающие своим мощным потоком скалы, и молнии, вспарывающие своим разрядом землю! И им нет никакого дела, что в этой же долине растут цветы, благоухая и маня к себе, пчёл изысканности… Что здесь «стрижи гармонии», щебеча, разрезают воздух, показывая чудеса координации движения… Что здесь, в самых потаённых лесах, совы, – эти символы всякой мудрости, неслышно парят над лугами, неся в себе всё совершенство, и всё великолепие исторической природы.

Что знает человек, о тех тонкостях истории? Что он, в состоянии помнить? Хочет ли он запоминать то, что не хлещет его по чреслам, что не пугает, и не терзает его душу? Воля толпы – груба и не отёсана, она признаёт только грубые, возбуждающие её низменные инстинкты, фолианты. Как бы эти инстинкты не превозносились пропагандой общественности, как бы не морализовались, и не приписывались к возвышенному и изысканному, для личности, обладающей истинно возвышенным тонким разумом, они остаются атавистически-низменными, грубыми, и недоразвитыми. Всякая изысканная тонкая душа, выдаёт себя именно тем, как она относится, ко всему изысканному и тонкому. Для такой личности, важным остаётся только его тонкое воззрение, и его независимое мнение. Это качество, издревле называлось благородством. Ибо, какими бы не обносились визитками одобрения, или порицания, те, или иные явления жизни, к какому из полюсов не причислялись бы они толпой, к полюсу добра, или зла, их истинная ценность для благородного сердца, всегда остаётся за пределами одобрения, или порицания толпы, вне всякого рода общественных оценок, с их обязательными атрибутами социального интереса.

Висталь долго не мог оторваться от этого клинка, стоя, словно заворожённый собственным видением, пока его не окликнул торговец, вернув в реальность. Что ты там рассматриваешь, путник? Висталь опустил меч, и пристально посмотрел на торговца. В его глазах блеснул огонь Прометея, и у торговца что-то холодное зашевелилось внутри, подкатив к самому горлу. Чужеземец! Заговорил он хриплым голосом, ты, верно, пришёл с Севера, судя по твоей одежде. Нет ли у тебя чего-нибудь, что могло бы заинтересовать моих земляков? Я бы мог обменять этот меч, коль он тебе так понравился…

Нет, торговец, я не могу обременять себя вещами, даже такими изысканными как у тебя, ответил сухо Висталь. И, положив меч в кучу таких же металлических осколков истории, продолжил свой путь.

Проходя мимо грандиозного, по меркам не только древнего мира, но и меркам всех последующих столетий, храма, Висталь вдруг вспомнил, как стоял на арене Амфитеатра в Риме. Этого памятника человеческим слабостям, и человеческой же доблести, и бесстрашию. Памятника великому презрению к смерти, и контрастирующей с ним, могучей любви к жизни, – к её самым ярким проявлениям. Здесь, его воспалённому воображению открывалась уже вся трагедия человеческого рода, и его же величия, как неотъемлемых частей целого. Ибо, как гордость не существует без преодоления, так и величие не существует без трагедии… Так всякая большая война, с присущими ей, болью и разорением, – ввергает в отчаяние, но по окончании, даёт невероятный подъём жизненности, вскрывая все забитые родники души, срывая все наросты и "оголяя вкусовые рецепторы духа"! Что ещё, как не война, могло бы давать человечеству такое всепобеждающее стремление к жизни? И необходимость войны, нисколько не умаляется необходимостью отдохновения после битвы. Как сон необходим человеку, чтобы полноценно бодрствовать, так благоденствие мира, необходимо, чтобы полноценно воевать. И наоборот: Для того, чтобы оценить всю прелесть сна, необходимо полноценно бодрствовать. Для того, чтобы оценить всю прелесть благоденствия мира, – необходим большой катаклизм. – Это закон жизни. В случае устранения одного из этих полюсов, жизнь – прекратится. Как бы человек не мечтал, каким бы не рисовал в своей фантазии, благоденствия, оно – невозможно без войны, как не возможен восход солнца, без заката, как совершенно немыслимо бытие, и его благоухание, без катаклизмов природы.

То, как относились к войне, и миру в те времена, на берегах, по ту и другую сторону Средиземного моря, говорит о ещё не задавленных в этих головах, "ганглиями рациональной разумности", – "инстинктивных ганглий". Люди не отвергали войну, как нечто атавистическое. Их разум был совершенно уверен в необходимости войны, в её божественном утверждении. Причисление войны к дьявольскому, начнётся гораздо позже, с обмелением человеческого духа, с засыпанием страстей, с расслаблением инстинктов, и как следствие, с распространением новых «религиозных полимеров».

Стоя теперь, пред величественным храмом, в Карфагене, Висталь вдруг снова пережил то чувство, которое испытывал уже, когда-то прежде, будучи в Риме. Он не мог понять, почему стоя пред этим великолепным, и не имеющим отношения к войне и битвам, сооружением, его мысли собираются в туже мозаику, которая была спровоцирована духом амфитеатра. Для него, это было загадкой. Тогда в Риме, выйдя на середину арены амфитеатра, он остановился, и на минуту задумавшись, вдруг увидел ясно картину сражения. Несколько Львов, кружились вокруг трёх бойцов, вооруженных короткими мечами, и лёгкими щитами. Львы прохаживались вокруг людей, не решаясь напасть. Бойцы стояли наготове, вытянув несколько вперёд, свои мечи. Вдруг один из львов, устав от напряжения кинулся на них, открыв широко свою пасть! Боец, стоявший ближе всего к нему, пригнувшись, и сделав шаг вперёд, вытянул щит. Но Лев, всей своей массой обрушился на него, сбив с ног. Далее, началась непонятная возня, в которой каждый хотел остаться в живых. Боец, изловчившись, сумел всё же, вспороть льву живот. Хлынула кровь. Лев обмяк, и повалился на бок. Толпа взревела! Казалось, шквалу этому, не будет конца! Боец, ещё не чувствуя боли, но ощущая немоту от повреждений, попытался подняться на ноги. Его рваные раны зияли на теле, приводя толпу к неистовому восторгу!

Будущим поколениям, никогда не понять подобных радостей жизни. Им сложно осмыслить, как можно получать удовольствие, от этих картин, будучи нормальным человеком? Сострадание, для людей того периода, было полной нелепостью. Их дух, ещё не был так нежен и уязвим, они не боялись жестокости. Какое к чёрту сострадание, когда самое ценное на земле, – доблесть, отвага, и храбрость! О какой жалости может идти речь, если для истинно процветающего духа, самое важное, это вера в свои силы! Что есть любовь – без доблести? Что есть человеческое достоинство – без храбрости? Что есть честь, – без презрения к смерти? Так полагали древние… И эта простота, освещала всю их жизнь, делая её поистине счастливой. Им ещё была неведома изощрённость человеческого разума, в лабиринтах которого плутает современный человек, путаясь в липких перекрытиях собственной разумности. Им ещё была неведома та «догматическая истина», которая придёт позже, покрыв мир социума «филаментами-метастазами», словно заражёнными плесенью, лесами. И в этих лесах, появятся и разовьются новые небывалые «чудовища». Эти рождённые и выращенные во влажной тропической среде «чудовища метафизических лесов сознания», атрофируют и деградируют все взлелеянные древними, ценности. На их смену придёт кротость, рассудительность, и сопутствующие им, – хитрость и изворотливость пресмыкающегося. И «Гедонистический страх», расцветёт бурным цветом, закрепившись своими корнями, в самых глубоких пещерах человеческого духа! Обволакивающий страх, который станет доминировать над всеми инстинктами воли, и превратит человека в раба, подспудно руководствующегося, в большинстве своих поступков, только этим страхом, его модифицированными и завуалированными консолями. Он будет без конца смазывать «гноящиеся раны своего сомнения, и нерешительности», этим же «ядовитым растением», что ещё более будет усугублять его духовное здоровье.

Всё это, вырастет и расцветёт на почве совершенно иных душевных плагинов, и превратившись со временем, в полноправные инстинкты, потребует своей власти. Мораль, зародившаяся когда-то в древности, и обещающая настоящее возвышение, и величие духа, изгибаясь под палящим солнцем архаического сомнения, под гнётом страха, и недоверия, из потенциального колоса, превратится постепенно, в «лиану». Нечто извивающееся и приспосабливающееся к обстоятельствам. Обретя тем самым, гибкость, но потеряв в основательности, фундаментальности, и жёсткости собственного тела.




Школа




В своих глубоких раздумьях Висталь брёл между домами, и не сразу заметил, как очутился возле Школы. Обойдя вокруг, он вошёл внутрь. Вся грандиозность этого сооружения открылась ему только изнутри. Эти стены, украшенные фресками и барельефами, будили чувства, и навевали ещё более глубокие мысли. Для путника, заходящего в незнакомый город, вся его архитектоническая ментальность открывается только тогда, когда он начинает смотреть на всё происходящее, изнутри. Традиции, характер каждого города, так же неповторим и уникален, как характер отдельного человека. Но заметить это можно, лишь проникнувшись глубиной его сакрального духа. Так всякая реальность, открываясь изнутри, вдруг становится чем-то иным, чем-то не похожим на поверхностные оценки стороннего наблюдателя. Лучами знания освещаются его потаённые уголки, и скрытые комнаты. Подвалы и чердаки, – это те места, которые могут рассказать больше об обитателях жилища, чем весь бытовой домашний скарб. И это относится, как к отдельной личности, так и к миру, со всей его архитектоникой, со всем его действительным жилищем. И, наверное, поэтому, мудрецы всех веков, всегда стремились открыть для себя, эти «подвалы» и «чердаки», заглянуть за кулисы всякой личности, за кулисы города, или государства, как и за кулисы всего мироздания.

Всякая школа, каким направлением бы не обладала в своём общем политесе, на самом деле, даёт лишь поверхностные знания. Это знания очевидностей. Выложенные на тысячи рядов последовательные умозаключения, сплетённые в плагины, свёрнутые в рулоны, и уложенные в складницы. Эти знания, по большому счёту, не имеют ценности, – они мертвы. Самыми ценными знаниями, по праву можно считать те знания, которые потенциально заложены в глубинах разума каждой отдельной личности, каждого стремящегося к знанию ученика, в его уникальных «подвалах» и «чердаках». Там, в глубине тёмных пещер, словно сверкающие золотом древние раритеты, блестят истинные знания. Их надо лишь достать, – вытащить на свет. И всякая школа, должна заниматься именно этим. И по-настоящему талантливый глубокомысленный учитель, всегда занимается только этим. Ведь он знает, что все знания мира, собранные в библиотеки, стоят одного единственного прозрения, одного единственного гениального созерцательного разумения, способного опрокинуть ниц, самый монолитный выкладываемый веками из «раствора–воззрений» и «кирпичей-умозаключений», исторический замок архаического знания.

О… Великая бескрайность судьбы! Что могло бы ещё на этом свете, порадовать искушённую душу Висталя, что могло бы удовлетворить его?! Где, в каких уголках его широчайшей души, он мог бы отыскаться тот раритет, тот камень преткновения, который породил бы Великое желание, жаждущее своего удовлетворения! Как мучительно жаждало его огромное сердце, найти в мире что-то новое, непохожее, что-то по-настоящему эксклюзивное и ценное! Как он хотел найти нечто, что дало бы настоящую надежду, что убедило бы его, что мир – разнообразен… Но как бы он далеко не заходил, он всегда находил лишь повторяющиеся формы, и повторяющиеся сюжеты, отличающиеся друг от друга, лишь последовательностью выкладываемых звуков, и переложенных с места на место, красок и оттенков. Словно тасуемая колода одних и тех же карт, мир обманывает нас, своей разнообразностью, он обольщает нас новизной предлагаемых игр, и обстоятельств. Висталь находил во всём лишь тавтологию, и плагиат природных явлений, и всё больше убеждался в скудности фантазии Создателя. Всё повторялось из века в век, принося его душе, лишь разочарование…

Даже Любовь, этот величайший лейтмотив всякой жизненности во все века, в подавляющем своём большинстве, представлял собой вялый, еле пробивающийся сквозь почву бренной обыденности, росток. Росток, который хоть всегда и обещал вырасти в «Колос», но тем не менее, всегда неуверенно пошатываясь на ветру, и еле удерживая своё «слабое тело», в конце концов, засыхал, уступая натиску целесообразности, рационализму, и корысти. Или, попав под лёгкий шторм судьбы, ломался, и, пригнув свои лепестки к земле, продолжал быть, как еле теплящееся существо. И только редчайшее исключение этого явления, случающееся раз в столетие в виде грандиозного столпа самоотречения и самопожертвования, возвышающегося над всем и вся, зажигало в душах людей, надежду. Надежду на то, что в мире этом, со всеми её тяготами и преодолениями, всё же существует нечто по-настоящему достойное этой жизни. – Нечто, ради чего действительно стоит жить! Словно ярко горящая звезда в непроглядной тьме, эта случайность, способная указать хоть какой-то путь, хоть какую-то цель человеку, вспыхивала и гасла, ввергая мир снова во мглу.

Продолжая разглядывать окружающее его убранство, Висталь заметил фигуру в углу, стоящую рядом с небольшим столиком. Не спеша, он подошёл к человеку, одетому, как подобает учителю, и попросив прощения за вторжение, представился.

Тимон из Флиунта, ответил учитель, и с интересом посмотрел на Висталя. Скажите, уважаемый учитель, много ли учеников вы воспитали в этом чудесном заведении, и многие ли из них в последствии, проявили свои знания на практике, дав вам возможность гордится своей работой? Ведь воспитанный ученик для учителя, это всё равно, что совершенное изваяние для скульптора, полноценная картина для художника, или созданное безупречное музыкальное произведение для композитора, не так ли? Вы правы, уважаемый Висталь. Нечто схожее с чувствами художника я испытываю, когда мой ученик добивается признания, или даже превосходит своего учителя знаниями и совершенством риторики.

Да, подумал про себя Висталь, благодаря «Греческому симпозиону», оказывающему огромное влияние на всё средиземноморье, риторика в этом мире, ценилась гораздо больше, чем все остальные искусства. Только выверенное риторическое мастерство, в то незапамятное время, имело ту силу, которая способна была завладевать умами, и обеспечивать уважение народов, как собственно, и позволяло властвовать над ними. И только в поздние века, риторика потеряет львиную долю свей власти, отдав её печатному слову. Ибо всё высказываемое вербально, со временем, обросло «плесенью пошлого интереса», и «мхом лживости», и стало загнивать на корню. И хотя власть слова не сдала окончательно своих позиций, но вера в сказанное, утратила своё величие, передав книгам и фолиантам, весь пантеон мыслительных впечатлений.

Вы меня слушаете, уважаемый? Да, я весь внимании, уважаемый Тимон. Конечно тщеславие, которое является здесь главной мотивирующей предпосылкой, хоть и нарекается чем-то низменным, на самом деле, являет собой основной мотив, не столько для художника, или музыканта, сколько для тех, кто оценивает поступки и желания, кто морализует всё и вся, в своих умозаключениях, – для того, кто собственно и выводит эти константы. Тщеславие учителя более благородно, чем тщеславие война, царя, или даже бога! Да простят мне моё уничижение и богохульство, и возвеличивание собственного ремесла. Мы создаём будущее, – действительное будущее!

Но, уважаемый Тимон, не склонны ли вы преувеличивать здесь свои заслуги? И не является ли ваше ремесло, некими «ножницами и бумагой», неким лекалом, по большей части приводящим лишь к порядку сознания, и являющимся для свободных умов, клеткой, и «прокрустовым ложем», – одновременно? И не потому ли, из ваших школ так редко выходят по-настоящему умудрённые личности? Ведь человек, по большому счёту, учится всегда сам, и имеет лишь те знания, которыми уже располагает. Он лишь достаёт их, из собственных сакральных лабазов, и ничего нового, кроме упорядочивания, не в состоянии получить из самой прогрессивной школы. Всякая дисциплина, преподаваемая в школе, даёт лишь определённое направление для созерцания, и порядок устоявшегося упорядоченного мёртвого знания. А настоящее знание, приобретает здесь лишь тот, кто способен преодолеть это заточение, и выйдя в открытый океан, отыскать свои собственные «блаженные острова».

Вы не по годам мудры, мне трудно угнаться за вашими метафорами. Я чувствую в вас, зачатки Великого учителя, уважаемый Висталь. Но вы не учитываете того, что человеческий разум, в подавляющем большинстве своём, настроен на спячку, и он засыпает всякий раз, как только его перестают тормошить. И даже если ему удаётся выйти в этот открытый океан, и волей случая попасть в штиль, он также заснёт, на покачивающих его лодку, волнах. И школа, на самом деле, призвана прежде всего, тормошить его ленивое тело, и заставлять шевелится все его, засыпающие члены. Всякая школа лишь будит спящие разумы, и меняет свойственный человеку паритет сна, перед бодрствованием, на преобладание бодрствования. Человеческий разум – самая ленивая, самая тщеславная, самодурная, обуреваемая гордыней царственного апломба, особа, заставить шевелится которую, так же сложно, как избалованного принца. Приучить разум, проснувшегося на заре человека работать, и выдавать на-гора продукты, – не простая задача! И эта задача прежде всего, возлагается ныне на учителя. Ибо прежде, в более ранние века, этим занималась сама природа, что внешними жёсткими обстоятельствами, заставляла человека, желающего выжить, шевелить своими мозгами. Будить человеческий мозг, и заставлять его выполнять, казалось бы, непосильную работу, чтобы затем все его житейские трудности, казались ему, мелкими и разрешались очень быстро, – вот, по истине, благородное дело… Человек, научившийся в школе решать сложные задачи, способен на многое в своём бытии. Но вы правы насчёт тех знаний, коими уже должен обладать ученик, и ничего нового, ему не познать. И те редкие личности, способные, как вы выразились, преодолеть клетку, и выти в открытое море, есть суть Гении. Для них вообще нет никаких иных преград, кроме собственных, и им не навредит никакое упорядочивание, или академическая зацикленность на устоявшихся затвердевших истинах, этого академического знания, преподаваемая в школах. Скорее наоборот, это-то и подстегнёт их горячехолодные головы, и позволит в своём противостоянии, набраться тех сил, которые в будущем, позволят им выйти за пределы, отчерченные хрестоматийными кордонами классического знания.

Я благодарю тебя, за содержательную беседу, но вынужден покинуть эти величественные стены. Кто знает, может быть поставленный мною так вопрос, и в тебе разбудил нечто глубоко спящее. Ведь заслуга поставленных правильно глубоких вопросов, – не переоценима, в достижении настоящих знаний. Вопрос – это жизнь, ответ – это смерть. И по большому счёту, всякое удовлетворённое любопытство, всякий ответ на вопрос, всякое законченное объяснённое знание, есть суть умерщвление, отрубание головы, и замуровывание трупа в склепе. Но все мы стремимся именно к этой экзекуции, так как всякий вопрос, требующий своего ответа, пугает нас, терзает и заставляет страдать, ища того «палача», или «гильотину», что отрубит ему голову, тем самым успокоив наше сердце. Всякий вопрос – это, прежде всего, враг для нашего сердца. Но мы любим его, этого заклятого врага, и стремимся к нему, чтобы, повоевав с ним, почувствовать, пусть на мгновение, собственную силу.

Прощай Тимон из Флиунта. Проведение – не предсказуемо… Может когда и встретимся, на этой бренной земле…

Выйдя из стен, этого храма знания, и пройдя по бревенчатому мосту, Висталь ступил на площадь, где отдельными островками, стоял люд, разговаривая о своём, обсуждая и жестикулируя руками. Да, пожалуй, только благодаря способности к речи, человек стал человеком. Люди стали по-настоящему близки друг другу, только с появлением возможности вербально общаться. Ведь только вовремя этого общения, человек смог настраивать свою душу, на тонкие волны соплеменника, и ловить его тонкие душевные колебания. И благодаря именно речи, человек научился сопереживать. И пусть в этом было, и остаётся много минусов, но все эти минусы, с лихвой перекрываются одним огромным плюсом. Человек стал частью гораздо большего, мощного, и более «функционального животного», так называемого "социума".




Преступник




Пройдя через всю площадь, Висталь обогнул отдельно стоящее здание, и вышел на прямую, уходящую вдаль, улицу. Людей здесь было мало, и он зашагал быстрым шагом по этому узкому пространству между домами. Вдруг из переулка, навстречу ему, выскочил небольшого роста человек, и приблизившись к Висталю вплотную, полушепотом-полукриком, проговорил: Помогите!

Висталь, резким движением впихнул его, в приоткрытую дверь, волей случая оказавшуюся возле него. И встав возле двери, услышал шум приближающейся толпы. Подбежав к нему, один из них, запыхавшись, крикнул: Видел ли ты здесь человека, и показав рукой чуть выше пояса, вот такого роста, в рваной одежде? Висталь ухмыльнувшись, сверкнул своими изумрудными глазами. Толпа пробежала мимо него, чуть не сбив с ног. Висталь, оглядевшись по сторонам, открыл дверь, и вытащил маленького человека. Посмотрев внимательно на него, Висталь громко рассмеялся… Такого ещё не было! Я спас самого скверного человека, – преступника, каких свет не видел!

Да, пожалуй, ты прав, с металлом в голосе произнёс маленький человек. Но как ты узнал меня? У меня на лице ничего не написано. Ты ошибаешься… У человека всегда всё написано на лице. Другое дело, не знать, и не понимать этих иероглифов. У всего, что растёт на земле бренной, есть свой язык. И чем древнее он, тем непонятнее, для современников. Ибо его простота, не видима изощрёнными умами. В лабиринте, чем он сложнее, пропадает всякая музыка, и даже для эха, здесь не остаётся места… Как мог бы ты понимать, эти зашифрованные в стигматы знаки на лицах, если не понимаешь даже более позднего, более молодого, а значит близкого языка. К примеру, математики, зашифрованной в простые формулы? Свой, неповторимый шифр, отражающийся на всяком челе, имеет как добродетель, так и преисподняя… И переплетаясь между собой, эти два языка, ещё более усложняют для обывателя, всякое понимание. И, на самом деле, гармония духа, как таковая, определяется не отсутствием в душе флюидов преисподней, но паритетом сил, – балансом противоречия. И чем эти силы архаического мира, наиболее равны, чем равнозначнее их речь в единой душе, тем гармоничнее сама личность. Только наивный ребёнок полагает, что гармония заключается, лишь в добродетели. Всякий красивый и прочный ковёр, должен иметь противоположно направленные нити, в своём теле. Иначе его прочность, и его красота, – глубоко сомнительны… Вот тебя, гармоничным, – не назовёшь. В ковре твоей души, нити добродетели сгнили. Ты словно напуганный таракан, мечешься по свету. Тебе никогда не найти покоя, ибо для твоей души теперь, всякий покой, будет означать тюрьму.

Но я встречал преступников, которые в корне отличались от тебя. Ведь преступность, как и всякое, подчёркиваю, всякое явление на земле, – не однозначна. Да, существует подлая, низменная преступность, известная всем и идентифицируемая каждым, кто способен чувствовать и рассуждать. Но также существует и возвышенная, и даже Великая преступность! И именно эта преступность, освещает весь наш мир, продвигая нашу жизнь на верхние ступени бытия. Хотя верхние они, или нижние, это лишь условность… Ведь в самой природе – нет ни низа, ни верха. И то, что мы теперь считаем верхом, может очень легко и быстро превратиться в низ. И только пошлое, и возвышенное, в силу своей относительности друг от друга, всегда находят свой низ, и верх в нашей душе…

Ты учёный? С изумление спросил маленький человек. Для тебя, – да. Но моя учёность, рядом с учёностью преступника Галилея, или преступников Коперника, Птолемея, или, к примеру, Сократа, выглядела бы наивностью ребёнка. Но дело всё в том, что никакой учёностью, на самом деле, не заканчивается разумность, как таковая. Мои идеальные воззрения глубже, чем у самого большого учёного на земле. Ибо они естественны, их горные ключи прозрачны и чисты, они никогда не испытывали внешнего насилия, и потому совершенны, и гармоничны. Во всякой учёности чувствуется надлом, ведь учёность – продукт насилия над собой и над миром. Среди учёной публики, я чаще встречал личности, словно с переломанными, и неправильно сросшимися конечностями. Личности, похожие больше на инвалидов, чем на гармонично сложенные натуры, светящиеся простой, естественной гениальностью…

Я заболтался с тобой уважаемый преступник, с иронией сказал Висталь. Познакомь меня, со своими друзьями. Я устал читать по лицам одно и тоже, хотелось бы найти в этой «библиотеке», какой-нибудь редкий фолиант, не важно, благородного, или пошлого содержания, лишь бы он был из ряда вон выходящий. Обыденность, отражающаяся на лицах большинства людей, удручает меня. Ибо, даже на лицах сильных мира сего, редко встретишь отпечаток Великого, отмеченного, как стигматами ада, так и увинченного венком рая…

Пойдём со мной, и ты увидишь, что в моей душе немало благородного, и я умею быть возвышенным, и благочестивым. И они пошли по направлению на юго-запад. Туда, где располагались лачуги бедного люда. На свете никогда не было городов без трущоб, каким бы богатым город не был. Бедность располагает к пошлости и низменности, но она не гарантирует эту пошлость и низменность. Во всякой горсти шлака, может оказаться великолепный алмаз…

Нет, не меланхолия и скука, но любопытство гнало Висталя туда, – в преисподнюю человеческого социума. Он был исследователем в крови своей. И эта его страсть, не была отягощена какими-либо обязательствами, моральными догмами, или нуждой. Его свобода давно стала обыденностью для него самого, он к ней привык, и попросту, не замечал. И это, также было одним из тех свойств, которые отличали его, от всего остального мира, так, или иначе закованного в кандалы предубеждений, заблуждений, и штампов. Чувство собственной свободы, не вызывала более у него ни восторга, ни даже умиления. Ведь то, что становиться обыденным, в конце концов, перестаёшь чувствовать и замечать. А свободу как таковую, вне сравнения, вообще невозможно чувствовать, она отрицательна по своей природе, и не имеет ни своего собственного тела, ни своего ландшафта. И для того, чтобы по-настоящему узнать и почувствовать свободу, необходимо требуются какие-нибудь кандалы. Только в отношении к несвободе, свобода имеет свою субстанциональность, и свою настоящую ценность. Человек, рождённый свободным, и не знающий никогда кандалов, не знает и свободы, он просто не может её чувствовать и распознавать, а тем более определять, как нечто существенное, и ценное. Ибо ценить по-настоящему, можно только то, что приобретено, или завоёвано…

Подойдя к ветхим постройкам из тонкой глины, перемешанной с галькой, Висталь спросил своего спутника: Скажи преступник, знал ли ты когда-нибудь мудреца по имени Стаххил? Он жил где-то в окрестностях вашего города. Когда-то, когда он был ещё ребенком, его привезли сюда из Спарты. Кто же не знает мудрейшего Стаххила?! Он, как и прежде, живёт на юго-западе, в пещерах. И хотя я, и мои соплеменники, теперь редко слышим о нём, но в былые времена, он был нашим герольдом, и нашей надеждой…

Да…, преступник, всё это вполне закономерно. С годами, даже мудрость становиться чем-то насильственным. Она засыхает в сухой каменистой почве, где уже редко падают капли дождя благоденствия, и слёз ностальгии, где нужда съедает все тонкие уязвимые побеги душевного поля. Не орошаемая росой любви возвышенного сердца, она становится чахлой, прозрачной и жалкой. Мало кто сохраняет к старости Любовь в своём Сердце. А мудрость, как никто и ничто иное, требует любви к себе, ухода и внимания. Это редкое растение, должно культивироваться в нашем быту, как ни какое другое. Но именно о нём почему-то, всегда забывают, полагая, что оно не нуждается в уходе. В глубине души, большинство «людского планктона», вообще считают, что это сорняк. А бывает и так, что мудрость, уходящая за горизонты, раздувается от собственного пресыщения, и изживает сама себя, превращаясь в такую же иллюзию, как и всё, что, так или иначе, принадлежит этому миру.

Войдя в одну из лачуг, преступник, указав на сидящих за столом таких же как он сам, бродяг, сказал: Познакомься с моими братьями по крови и духу. Я люблю их, и моя Любовь нисколько не меньше той Любви, которую мог бы испытывать богатый вельможа, или царь к своему окружению. Хотя вельможам и царям Любовь достаётся редко. Они слишком увлечены важными делами, под гнётом которых редко расцветает что-то Великолепное и Возвышенное… Ведь для всякого сердца, самым важным на свете всегда остаётся то, что заполняет наибольший его объём. У правителей этот объём вытесняется многими ненужными сердцу, вещами. Их сердца, часто изливаясь кровью, вынуждены проводить время в мучительных посылах выбора. Где правильным будет лишь тот, что приносит облегчение их сердцу. Но они, как правило, делают иной выбор. Над их головами всегда нависает «дамоклов меч ответственности и долга». Долг – самое вредное для всякой жизни, – самое ядовитое растение! На нашей земле рабов гораздо больше, чем мы полагаем, и даже можем себе представить! Моё же сердце, свободно от всяких больших грузных вещей.

Садись, мил человек, услышал Висталь из угла. У тебя на лице печать благородства, её трудно не заметить. Что привело благородного человека, в эти трущобы? Сюда редко захаживают господа, мы видим лишь солдат…

Висталь присел на старый потрёпанный тюфяк, и огляделся. Всё здесь было пропитано какой-то архаической естественностью. И даже пороки, висящие голубым туманом в воздухе, здесь представали в каком-то новом свете. Они уже не казались чем-то безобразным и страшным. Естественность, способна сгладить всякое, на первый взгляд ужасное явление. Ведь всё ужасное, пошлое, и отвратительное, существует только в контрасте с прекрасным, возвышенным, и Великолепным. Когда такой контраст отсутствует, глаз начинает потихоньку привыкать. Наше разумение, отстранённо следующее по пути привычного, однажды выстроенного курса, всякое возникающее перед глазами явление, дифференцирует, оправдывая естественным ходом вещей. Природа неумолима в своей дифференциации, как в малом, так и в большом.

Как вы сами относитесь к собственной жизни, спросил Висталь. В тягость она вам, или напротив, вы считаете её единственно правильной?

Не мы устанавливаем правила игры. И наша жизнь такова, какой её хотят видеть Боги. Если бы Богам была не угодна такая жизнь, она бы никогда не существовала. В каждой стороне жизни, не зависимо от её положения, есть свой смысл. Точнее сказать, человек находит во всякой стороне жизни свой смысл. Человек, всегда и во всём стремиться к лучшему, но в большинстве случаев, он не знает, что на самом деле для него, есть – лучшее. Да, в своих наивных фантазиях, каждый из нас мечтал бы получить права правителя. Но не каждый готов нести крест, и переносить тяготы ответственности, необходимо сопряжённые с этим крестом. Все мы, в глубине своего сердца, смотрим на всё это, слишком наивно однобоко. Мечты – не имеют ничего общего с реальностью. И тот крест тягот, и лишений душевного равновесия, и покоя, который необходимо сопровождает права и привилегии господ, не видим нашему взору, ибо его поле – глубины духа. Дай завтра, любому из нас все привилегии какого-нибудь правителя, и идущие всегда рядом с этими привилегиями, особые тяготы и лишения духа, – раздавят его! Не готовый к особой работе, дух, тут же надорвётся, и станет мечтать лишь о том, чтобы его оставили в покое, и вернули как можно быстрее домой. Он будет думать лишь о том, как быстрее вернутся в своё лоно, – к привычным его сердцу, тяготам и радостям, – к бедной, но такой беззаботной жизни…

Но с другой стороны, загони какого-нибудь правителя в наши условия существования, и он будет раздавлен ещё быстрее. И даже не потому, что наши условия будут противоречить его привычкам, (человек, в конце концов, привыкает ко всему), но в первую очередь потому, что его выросшая на иных полях, – на полях с перспективами глобального созерцания, душа, будет посажена в клетку. И она, потеряв эту свободу, эту широту, будет изнывать от боли заточения. Она потеряет свою власть, которой привыкла удовлетворяться. Она останется без воздуха, которым дышала всю свою жизнь. Она останется без всего того, что привыкла ценить, и чем удовлетворятся…

Висталь поднял руку, и, прервав собеседника, произнёс: Но чего, как не удовлетворение властью, жаждет и ваша душа, когда вы идёте на преступление? Сначала, большинство из вас ступает на эту дорогу от нужды, чтобы выжить. Но когда нужда перестаёт давить, вы так же хотите власти, пусть и мелкой, но всё же власти над обстоятельствами, власти над размеренно текущей последовательностью, своего бренного бытия. Ведь если бы вас толкала на это, только лишь нужда и голод, то вы нашли бы себе иное занятие. К примеру, пахаря, или скотовода. Но в этих занятиях нет удовлетворения властью. И ваше мелкое тщеславие, в своих иллюзиях, гонит вас на путь пошлого преступления. Каждое тщеславие, в соразмерности своей мелкости, или величия, существует всё же, на одном поле. В сути своей, это ваше тщеславие, нисколько не отличается от тщеславия правителя. Оно отличается лишь масштабом притязаний. Как, впрочем, и всякий правитель, такой же преступник, как и каждый из вас. Но его преступная жизнь, в силу собственного возвеличивания, и масштабности поступков, превращается в общем мировоззрении людей, в нечто возвышенно Великое, а подчас, и Гениальное! Там, где шагает Слон, там все остальные движения, – не замечаемы… И то, что при каждом своём шаге, этот Слон давит тысячу мелких букашек, и разоряет муравейники, не имеет большого значения. Ведь его поступь слишком велика, и это величие даёт ему сам Бог.

Вопрос: Кто живёт более счастливой жизнью? Или так: Кто более несчастлив в своей доле, – правитель, или нищий? – Только на первый взгляд кажется риторическим. При всей очевидности ответа, для стремящегося везде и всюду к достатку, человек чувствует себя несчастным, вне зависимости от условий существования. Как и счастье испытывает далеко не каждый богач, или правитель. Но не один правитель не согласиться поменять свои несчастья, на счастье нищего. Человеческая душа так устроена, что она привыкает, как к тяготам и лишениям, так и к благосостоянию. Но быстрее всего, она привыкает к радости повелевания…

Осознанность своего положения, как всякая осознанность, также дифференциально-латентна, как всякий аффект воли. Нашей душе не дан, ни абсолютный рай, ни абсолютный ад. Всё лишь – по отношению. И человек, получивший чашку чая, и миску риса, после долгого скитания по пустыне, гораздо счастливее, чем богатый наместник, поедающий ежедневно фазанов, и запивающий их молодым вином. Состоятельный и знатный человек, счастлив своей долей, по большому счёту, лишь видя рядом стенания и нищету. Они ему постоянно напоминают о том, что он счастливый. Без этого постоянного напоминания, он быстро об этом забывает. Ибо для желудка, не знающего голода, всякая пища со временем, становиться чем-то вроде вдыхаемого воздуха, от которого наше тело давно перестало получать удовлетворение. И, конечно же, если все, кто поблизости с ним, вдруг станут богаче его, он будет чувствовать себя глубоко несчастным человеком. Ибо сам достаток, не позитивен и не негативен, он не приносит ни удовлетворения, ни разочарования. Только наше отношение, наше рефлектирующее на этот счёт, сознание, в своих глубоко иллюзорных апперцепциях и дефинициях, строит внутри себя эти отношения и оценки.

Мы многого в твоих речах, Висталь, не понимаем… Но чувствуем, что из твоих уст льётся истина, словно из-под горы Великой, сладостный источник. И она завораживает своей прозрачностью, и совершенством…

Вас завораживает музыка моих речей… И пусть не всё дано вам осознать из сказанного мной, но всё ж, прозрение вы некоторое получили… Подобным действием на разумы людские, обладает всякая Великая поэзия! В ней много не понятно, для разумности обыденной, но музыка величественного и гармоничного слова, что быть должна присуща всякой поэзии, будит в душах тёмных, и не очень, все потаённые уснувшие рецепторы, тончайших лепестков сознания… И даже если в душе доминируют самые низы, – страстей грубейших камни заполняют, всё её пространство, их обливая живительной своею влагой, поэзия, вдруг оживляет, и заставляет двигаться, плясать в тон музыки рядов… И на камнях на этих, вдруг расцветают маки! И души страждущие, покалеченные нищетой, и души, деформированные переизбытком и богатством, находят в тонких флюидах поэтических, и всякой музыки божественной, – отдохновение, что возвращает тягу к жизни, к её возвышенным ступеням… Она уводит первого, – от тягот и страданий нищеты; Второго, – от скуки бренной, и страдания пресыщением, в свои Великие наделы. – В свои пенаты, где сам Бог играет на «Великом инструменте идеала», и мир вокруг весь, поддаётся самонастроению, гармонии и совершенству…

Воцарилась тишина. И Висталь выдержав паузу, с улыбкой разряжающей иронии, обратился к преступнику, приведшему его сюда. Я получил то, что искал. Надеюсь и отдал соразмерно… Мне пора. И не дожидаясь, когда все присутствующие выйдут из оцепенения, пожал всем руки и вышел.

Он действительно получал какую-то благость души, соприкасаясь с так называемыми, низами общества. Но эта благость отличалась от той, которую он испытывал, хотя и очень редко, при общении с высшим светом на земле. Нет, это не было тем низменным человеческим чувством, которое испытывает всякий, кто чувствует свою возвышенность лишь тогда, когда общается с теми, кто ниже и проще по природе, и тем более по статусу. И не было присуще ему, то противоположное состояние, которое испытывает человек от чувства собственного возвышения, когда ему волей случая, удаётся пообщаться с настоящими возвышенными кудесниками судьбы, Гениальными художниками, философами, или просто, с настоящими царями от жизни. Того чувства, которое испытывает пошлая натура, когда в её глубинах просыпается, свойственная её природе, «мимикрия». И она вдруг чувствует себя такой же, какой видит своё случайное окружение. Мимикрия, которую человек унаследовал от животного мира, и которая лишь трансформировалась, перейдя на трансцендентальные поля собственного бытия, – в область фантазии.

Висталю не было присуще, ни первое, ни второе. Он испытывал нечто сродни чувству исследователя, соприкасающегося, как с архаизмами, так и с фолиантами совершенства. Любопытство, возведённое в ранг жизненной необходимости, – вот что давало ему удовлетворение. Не обладай он этим свойством, и его жизнь превратилась бы в перманентную бренную скуку, всегда граничащую с экзальтированным нигилизмом.




Пороки




Солнце уже почти спряталось за горизонтом, когда Висталь вышел из города. Прохлада ночи надвигалась на землю. День земли заканчивался, переводя всё земное в сумрак. В это время обостряются слух, и зрение, и можно увидеть то, что не дано увидеть днём, при ярком солнце, и не дано услышать в шуме бодрствующей суетящейся жизни. И благодаря этому естественному обострению, у всякого путника разыгрывается воображение.

Так, когда-то давно, зародился и расцвёл аналитический разум у ночных животных. Вслушиваясь в ночную тишину, и вглядываясь в сумрак, их разум получал толчок к развитию новых, не существующих «ганглий сознания». Воображение, и анализ, были порождены этим сумраком и тишиной. Далёкие предки человека, будучи по большей части ночными животным, воспитали в своём разуме, возможность к продуцированию флюидов фантазии. И за счёт этого, человек имеет ныне ту Великую пантемиду своей жизни, рядом с которой, все остальные – уступают в своей важности, и для которой все иные обетованные берега, служат лишь архаическим основанием, для консолей своей фантазии, уходящих своими стапелями, за все мыслимые горизонты…

Но с меняющимся образом жизни людей, с отданием в своём мышлении, прерогативы рационально-практическому воззрению, эти древние «ганглии» в их разумах, не только не развиваются, но вполне могут превращаться в рудименты, и даже как правило, превращаются в них.

На земле, со временем, становиться всё меньше тишины и темноты. И для фантазии, становится всё меньше полей и возможностей к своему развитию. Мало того, при постоянном ярком свете, зрачки сужаются, и глаза постепенно становятся маленькими, способными на различение лишь узкого, ограниченного мира. Диапазон воспринимаемой действительности – умаляется. От постоянного шума, ушная мембрана грубеет и перестаёт воспринимать тонкие колебания. Всё изысканное – остаётся незамеченным, всё тонкое еле уловимое, – остаётся за кулисами.

Такова природа градации, и деградации человеческой души. Она вынуждена защищаться от интенсивных внешних воздействий, и слишком сильных переживаний, и необходимо грубеть, и сворачиваться, словно уж на лужайке. И наоборот, всегда распускает свои «ганглии-щупальца», и обостряет свои «рецепторы», при ослаблении этих воздействий, и переживаний.

В меняющейся среде обитания, образующейся в результате увеличения численности человека, и под натиском научно-технического прогресса, человеческий разум трансформируется, и когда-нибудь, станет чем-то совершенно иным. В нём неминуемо превратятся в рудименты одни «рецепторы», и их место займут другие. Расширят и укрепят свои возможности, свою власть одни «ганглии сознания», и схлопнутся иные. Атрофируются и засохнут невостребованные потенциалы, и зародятся и разовьются новые. Этот процесс – необходим, и фатален…

Висталь шёл погружённый в свои раздумья, по нагретой за день каменистой почве. Редкие кустарники, тёмными пятнами возникали по краям дороги. Взошла луна, – это таинственное солнечное зеркало, а с ней появились и слабые тени. Он размышлял, и это размышление имело непредсказуемый характер, оно могло завести его разумение куда угодно. Так путник, не имея конкретной цели своего пути, как правило, заходит в такие места, о которых не мог подозревать в своих самых сказочных фантазиях!

В полном мраке, теней – не бывает. Что мог бы представлять собой этот полный мрак? Что могло бы представлять собой абсолютное зло? Только нечто не действительное, – то, что можно было бы отнести, лишь к полной пустоте. Что мог бы представлять собой абсолютный свет? Где не было бы цветов, не было бы даже оттенков? Что могло бы представлять собой абсолютное добро? Также, – абсолютную пустоту… Лишь всякого рода «смесям», синтетическим субстанциям на земле, уготовано и обеспечено существование. Впрочем, как и на небе, – в метафизических трансцендентальных областях мироздания.

С каждым шагом, Висталь чувствовал, что все рецепторы его духа и разума обостряются. Его воображение разыгралось настолько, что он уже не мог отделить достоверно реальность, от игр своей фантазии. Всё смешалось в его голове. Вдруг Висталь услышал шорох, и различил невдалеке фигуру. Приглядевшись, он увидел, что фигур было две. Одна чрезмерно большая, другая, – чрезмерно маленькая. Подойдя ближе, он услышал, что они увлечённо спорили между собой, но спорили шепотом.

Простите, что перебиваю ваш спор, уважаемые, но на пустынной дороге, встретившиеся путники непременно должны поговорить. Здравствуйте! Меня зовут Висталь. Кто вы, и что делаете на этой забытой дороге, да ещё ночью? Мы, – человеческие пороки. И спорим мы о том, кто из нас более вреден, а кто напротив, более полезен. Это – «Порок чрезмерности», а я «Порок недомерности». И я пытаюсь доказать моему спутнику, что «недомерность» – полезнее «чрезмерности». Но он ничего и слышать не хочет, убеждая меня в том, что только «чрезмерность» даёт всякому его величие, и его совершенство. Как и убивает его, говорю я в ответ. Доминанта меры – есть страховка жизни. К примеру, узурпация власти даже в любви, ведёт к разрушению, и последующему коллапсу всей жизни! Философия червяка! В ответ прорычал тот, что был чрезмерно большим.

Простите за вторжение в ваш разговор, но вам, по-видимому, неведомо такое явление, как синтез противоречий. Разойдись вы сейчас в разные стороны, и никто из вас не будет уже ни чрезмерным, ни недомерным. Ничто выдающееся, не существует без своего противоречия. Только вместе, вы представляете нечто сущностное, некую метафору объективности. Как и идущие вслед за вами, добродетели, одна из которых большая, другая, – маленькая. И оглянувшись, они действительно увидели две фигуры, идущие вслед, и так же спорящие на ходу. Сейчас они подойдут поближе, и вы уже будете в унисон спорить с ними, забыв о своих противоречиях. Но стоит вам остаться опять один на один друг с другом, и вы вновь приметесь за старое.

Тем временем добродетели подошли ближе, и стало слышно, как та, что побольше, говорила той, что поменьше, о её несостоятельности, инфантильности и мелочности, о её повседневности и незаметности. На что та, что поменьше, отвечала; Ты обуреваема гордыней, из-за собственной чрезмерности, ты часто превращаешься во зло! Мир же, держится на маленьких добродетелях. Слишком большие добродетели, необходимо покрываются маленькими пороками. Ведь большая собака, привлекает и кормит большее количество вшей и других паразитов!

Тут возмутился больший из пороков, которого, по-видимому, задело такое непочтенное отношение к его спутнику. Кто кого привлекает и кормит, – большой вопрос! Никакая добродетель, вообще не имела бы места на белом свете, не имей своего места в жизни, мелкие пороки. Вы растёте из них, как растут полипы на благостной почве, – как растёт и расцветает лотос на болоте… Вы – последствия, а не причины, поэтому следуете всегда за нами, – сзади нас. Но люди смотрят на всё сзади, поэтому уверенны, что это вы находитесь впереди…

Я чувствую, сказал Висталь, что зарождается большая битва, и этой битве, не будет ни конца, ни края. Вам суждено до скончания веков делить мир, но победа не светит никому из вас. Я вынужден откланяться, уважаемые, мне надо спешить, и я не расположен выслушивать этот бесконечный спор до конца. Оставляю вас…

И он пошёл по направлению к, ещё видневшимся отчерченным силуэтам гор, за которыми уже укрылось солнце, и сумрак становился всё гуще, с каждой минутой. Что предвещало ему это, вдруг возникшее видение? Какие пророчества были скрыты, за этой метафорой фантасмагорического явления, Висталь не знал. Но он относился ко всему в этом мире, с неким умалением важности, с должной мерой отстранённости и иронии. Его никогда не пугала, и не приводила к мнительности, вдруг возникшая странная случайность, или нечто от сна, в бодрствующей голове. – То, что случилось несколько минут назад. К жизни, даже к таким её проявлениям, надо относиться проще, и не накручивать лишнего на то, что существует лишь в твоей голове…




Стаххил




Отшельник Стаххил, действительно жил в пещере, неподалёку от дороги, ведущей вглубь африканского континента. Растительность здесь, была не густой, и Висталю не пришлось пробивать себе дорогу. Он обошёл сопку, и поднявшись по, относительно крутому склону, увидел свет, мерцающий из входа в пещеру. Подойдя, он громко крикнул приветствие, добавив, что пришёл с миром, чтобы предупредить обитателя пещеры. В ответ он услышал приглашение войти. Огромный плоский валун, располагавшийся посреди просторной пещеры, судя по всему, выполнял роль стола. В углу пещеры валялось какое-то тряпьё, по-видимому, являясь ложем. Я прошу прощения, что нарушаю твоё уединение, и приношу тем самым хаос, в твою размеренную жизнь, уважаемый Стаххил…

Тот молча помахал из стороны в сторону рукой, тем самым прерывая начавшийся спич Висталя. Бренность размеренного бытия, без приключений, без каждодневных путешествий, или работы, приносящей с собой отдохновение от этой бренности, – вот что, на самом деле, ближе всего к этому хаосу. Ибо ближе всего к той пустоте, в которой гибнет всё живое, как и всё действительное. Кто ты, и что привело тебя в мои пенаты?

Я скиталец, – путешественник по своей судьбе и призванию, меня зовут Висталем. И пришёл я к тебе только для того, чтобы поговорить, и понять в этой жизни нечто новое, – то, что не видел, не слышал, и не понимал до сих пор. Общение, есть одно из величайших достижений, и вместе с тем, одно из самых неутолимых потребностей человека. И тот, кто лишает себя в удовлетворении этой потребности, обрекает себя на моральную и психофизическую смерть.

Ты конечно намекаешь на меня, и выбранный мною образ жизни, Висталь? Но я не лишаю себя общения, я лишь стараюсь огораживать себя, от пошлого, ненужного, и разлагающего мою душу, общения. А попросту сказать, болтовни. Подходить избирательно в выборе общения, также важно, как подходить избирательно в выборе пищи. И здесь, как и в выборе пищи, необходимо включать всё своё обоняние. На этом свете, всё имеет свой запах. В одном случае, такое общение бьёт в нос потным запахом суетливого, ищущего своей пошлой выгоды, шакала… В другом, всё наполняется запахом свежесорванного с грядки огурца… Палитра же этих запахов, – бесконечно разнообразна. И следует полагаться, только на своё собственное обоняние, и на реакцию души, в отторжении, или принятии.

К примеру, общение с тобой, вызывает у меня лишь расположение и желание распробовать. Хотя, я не могу идентифицировать этот запах, и причислить его к уже известным мне. Что-то нейтральное, с оттенками запаха дикой сакуры, приносящегося прохладным ветром. Но я должен сказать прямо, ты не похож на путешественника. Я не вижу, и не чувствую причин обвинять тебя во лжи, ибо ложь, особенно чувствуемая мною всегда, не находит в тебе места, но весь твой облик противоречит тому, что ты говоришь, и я пока записываю это в загадки…

Скажи, Стаххил, а не есть ли полная изоляция от социума, отшельничество вдали от людей, признаком чего-то вроде «несварения желудка»? Не слабость ли, этого «психофизического желудка», является той причиной, по которой человек удаляется в пещеры, и живёт там, в полном одиночестве?

Не всё так однозначно, Висталь. Стремление к отшельничеству и одиночеству, столь же разно мотивированно, и имеет порой, настолько отдалённые друг от друга причины, что вызывают желание идентифицировать их, как нечто разнополое, и даже разнобережное. Точно также, как и стремление к владычеству. Тщеславие здесь, пожалуй, общая и основная страсть, выступающая мотивом, как к владычеству, так и к отшельничеству. Главным мотивом, как здесь, так и там, является обретение власти, как нечто более практическое, почти эмпирически осязаемое чувство. В первом случае власти над собой, и обстоятельствами…, во втором – над людьми и случайностями.... И то, и другое, есть суть иллюзия… Но ради этой иллюзии, возведённой в ранг непоколебимой истинности, одни заточают себя в тюрьму полного отшельничества, где не только миг жизни перестаёт существовать, но день, месяц, и даже год превращается в пустоту, в бренную колесницу времени, не ощущаемую, и не приносящую более никакого удовлетворения. Другие, на пути к достижению власти над судьбами мира, бросают себя в огонь порока, сжигающего все ресурсы души, в омут бренной суеты, за которой миг бытия, и сама жизнь, – также теряется, и превращается в лишь иной вид этой бренности, в которой всякое достижение цели, лишь ещё одна ступень, в бесконечной лестнице страстных желаний, – лестницы, ведущей в преисподнюю!

Душа развращается этой властью, как в первом, так и во втором случае. Ибо с этой властью, приходит тот вид свободы, который словно наркотик, начинает затягивать в себя, и разрушать все плагины, на которых словно на консолях располагается душа, и благодаря которым, её творческое начало имеет свою надежду. В экзальтированной свободе – дух слабеет, его озёра мельчают, и на поверхности всё чаще проступают язвы суши, угрожая полной деградацией и распадом…

Да, человек не может существовать, без стремления к одному из видов власти. Но всякое своё стремление, он должен контролировать, и подходить ко всяким своим желаниям, – дифференцированно, и с мерой доступного ограничения, как в положительную, с его точки зрения, так и в отрицательную стороны.

Я, уважаемый Висталь, не являюсь ортодоксальным отшельником. Я лишь отстранённый путник, в котором все жизненные силы, только расцветают от этого отстранения, но не засыхают. Если я почувствую усталость и признаки деградации в своём духе, тут же приму меры для исцеления. Каждый человек на земле, является лучшим врачом для себя самого. Необходимо лишь очень чутко и внимательно прислушиваться, не только к жестам своего тела, но и к флюидам своего духа.

Всякое недомогание тела, должно иметь свою продолжительность, и заканчиваться выздоровлением. Всякая меланхолия, должна иметь определённую протяжённость, и заканчиваться в свой срок. Человек слишком углубился в свои рассудительные умозаключения, он слишком большое значение придаёт рационально-аналитическим постулатам своего сознания, и мало уделяет внимания интуитивным. Они теперь, кажутся ему чем-то обманывающим, чем-то недостаточно достоверным. Но стоит ему обратиться к ним вновь, и ощутить их настоящую силу, и он теряет дар речи от восторга, и пускается в противоположность, превращаясь в одержимого гуру интуитивного сознания, и идёт по миру проповедником истины. Так, из своей собственной противоположности, рождаются большинство проповедников, и так становятся даже богами на земле!

Я благодарю тебя, за содержательную беседу, уважаемый Стаххил. Но мне пора. Скоро утро, я должен попасть на корабль, отплывающий на восходе в Египет. Мне предстоит пройти по караванным путям Средиземного моря. Спасибо и тебе Висталь, в беседе с тобой я познал в себе многое, что и не подозревал. Ты разбудил потаённые, спящие флюиды в глубине моего сердца, и теперь я вижу новое направление в собственном развитии, а значит, застрахован на ближайшее время, от скуки. Они пожали друг другу руки, и Висталь двинулся по направлению к восходящему за морем, солнцу.




Египет




Будучи на корабле, Висталь представлял себе, своё самое ближайшее будущее, и в этом будущем, словно в зеркале, отражалось прошлое. Сквозь дымку серо-голубого тумана, озаряемая лучами активного солнца, перед взором Висталя возникала, поражающая своей красотой, долина. – «Долина царей», в те далёкие времена, представляла собой цветущий зеленью, сад. Только через несколько столетий, это место превратиться в пустыню, где, о существовании человека, будут говорить, а точнее, провозглашать во всеуслышание, только Великие Пирамиды!

Всего за пятьсот лет было построено восемнадцать больших пирамид. Родоначальник строительства этих Великих колоссов, фараон Сноффру, был самым ярым поклонником вечности. Его желание покорить смерть, не давала ему покоя при жизни. Он заразил этим всех последующих царей. = «Человек трепещет перед временем, а время трепещет перед пирамидами». = И пусть это изречение в своей самоуверенности и апломбе, часто вызывает лишь ироничную улыбку, но, когда ты стоишь перед геометрическим воплощением земли, и идеалистическим воплощением солнца, то есть стоишь перед самой большой из пирамид, – «Пирамидой Хеопса», ты понимаешь, что в этом изречении действительно что-то есть. Эта Величественная гробница строилась более двадцати трёх лет, и была закончена в две тысячи пятисотом году до нашей эры. Но люди до сих пор не могут понять, и вряд ли когда-нибудь осознают до конца, – как это было возможно! Да и гробница это, или что-нибудь ещё, всё громче поднимаются споры в учёном мире.

Древний Египет, не был похож ни на один уголок земного шара того времени. Та серьёзность, с какой люди этой страны, относились к смерти, объясняла многое в их жизни. А так-как, в те далёкие времена Фараон для них, был не просто наместником Бога на земле, но был воплощённым Богом, то самые величественные храмы на этом куске земли, строились для них, и во имя них.

С тех пор здесь многое изменилось. И сами пирамиды, в те далёкие времена были несколько иными. Их великолепие и фантастическая непостижимость – поражала до глубины души всякого, кто лицом к лицу сталкивался с этими величайшими памятниками тщеславию, величию, и стремлению к вечности.

Висталь, с непоколебимым самообладанием шагнул на выжженную солнцем, «Землю Великих». Что ждало его в этой стране? Чего ещё не видел и не слышал он, на этом свете? Его сердце ровно билось в груди, и он шёл по направлению к отрывающемуся от земли, и плавающему словно мираж, городу. Надежда, горящая в его груди, никогда не угасала. Она лишь изредка ослабевала на какое-то время, и затем разгоралась вновь. В глубине своего сердца Висталь знал, что только благодаря этому тлеющему огню, его существование имеет хоть какой-то смысл.

Надо отметить, что Висталь, при всей его причастности, к наивысшему из возможных сословий живых существ, почти к духам, тем не менее, обладал всеми качествами присущими обычной человеческой душе. Ему были свойственны, как тоска, так и радостное беспечное состояние…. Как любовь, в самых её высших проявлениях, так и ненависть… Как меланхоличность, так и восторженность… Хотя последнее, гораздо реже, в силу того, что он уже давно жил на свете, и как всякий «старец», пусть и моложавого вида, притупил душевные «ганглии-рецепторы» отвечающие за это, пожалуй, лучшее чувство данное одухотворённому существу, – чувство восторженности…

Висталь шёл по обетованной земле и думал, попадётся ли ещё когда-нибудь на его пути, нечто, что привело бы его в неистовый восторг? Такой душевный восторг, который он испытал некогда на заре своей юности. В те давние времена в садах Эдема, на берегах «Золотой реки», он встретил первую и единственную Любовь своей жизни! Её звали Свистилла. Она была дочерью «Парагоня» и «Поветрии», и самым необузданным и совершенным созданием Вселенной! С рождением, она впитала в себя, всё великолепие мира! Всё же, несовершенство этого мира, досталось её брату Бедаллу, что вечно угрюмо сидел на камне, и бросал ракушки в медленно текущие воды «Золотой реки». Реки, которая олицетворяла собой всю бренность «нашего мира», и была метафорой нашему медленно текущему бытию.

Весь земной миропорядок отражался в этом всеобъемлющем и безвременном зеркале, которое древние назвали Эдемом. А так-как, абсолютно прямых зеркал не бывает, то всё отражалось в нём, в несколько искажённом виде. И это искажение, для всякого, кто в него смотрел, имело отклонение, либо в сторону идеала, либо противоположную, – сторону абсурда. Мир, каким бы он не был, реальным, или мифическим, не существует без «зеркал-носителей» этого мира. Всякий носитель нашего «действительного мира», суть – зеркало с определённой неповторимой кривизной. И всякий спор в этом мире, есть спор «зеркал» с различной кривизной отражения.

В Эдеме же, были собраны в коллекцию всевозможные формы «кривых зеркал». Они представляли собой поле «зеркального сада», по которому протянулась анфилада стоящих напротив друг друга, и отражающих бесконечно друг друга, зеркальных самородков, не один из которых, не был похож на другого, но в отражениях, все они смешивались в бесконечную вереницу повторений, и даже Всевышний не мог разобрать где кто, и где чьё отражение. И только Свистилла, словно невозможное воплощение мира, словно парадокс, – абсурд самой действительности, сияла в своём идеале, озаряя весь Эдем. Казалось, она не имела в себе совершенно никакого отклонения, – само совершенство! Казалось, она была единственным идеально прямым зеркалом во всём мире! Но это впечатление было обманчиво… И даже Висталь это понял, не сразу. Только набравшись мудрости в своих бесконечных скитаниях, он со всей ясностью осознал, что «зеркало» не имеющее абсолютно никакой кривизны, не имеет и своего собственного характера. Такое «зеркало» должно быть совершенно нейтральным, не видимым, и не ощущаемым. Оно, словно чистая «абсолютная правда», словно окончательная истина, – вне действительности, и вне мира… Это обстоятельство поначалу очень огорчило его. Но впоследствии, он постепенно привыкал к этой истине, и она даже начала приносить ему удовлетворение.

Висталь брёл по пустыне в своих раздумьях, и только надежда на встречу с ней снова, с его единственной любовью во всей Вселенной, придавала ему сил в нескончаемых странствиях. Как для всякого путника, который ещё не потерял надежду, этот последний бастион для всякого стремления, и всякого желания существовать, горел нетленной звездой в его глубоком и безмерном сердце…

Подойдя к главным воротам города, Висталь вошёл. Его как будто никто не заметил. Это, не был главный город Египта, но всё же, был он не маленьким. По его узким улочкам, взад и вперёд проезжали колесницы, с единственным наездником, и пеший люд, то и дело отпрянывал в стороны. Висталь сразу направился к центру города, где вероятнее всего, и находились главные святыни этого «мегаполиса». Лучи палящего солнца пекли его совершенно лысую голову, и он впервые решил намотать на неё чалму, став тем самым, похожим на местных жителей.

Не удивительно, что эти люди, с лёгкой руки Эхнатона, – первого, кто попытался монополизировать религию, так поклоняются богу солнца "Атону", подумал Висталь с иронией. Кстати по поводу Эхнатона. Каких только попыток вычеркнуть из скрижалей истории, не встречал Висталь на своём долгом пути. Но самым показательным и ярким из этих примеров, он отмечал именно Эхнатона, предпоследнего фараона из восемнадцатой династии. После его смерти, жрецы пытались не оставить ни единого упоминания о нём. Но как известно: Чем сильнее стремление к забвению, тем ярче разгорается звезда героя. … Ещё не один, кого пытались придать забвению, не остался на отвалах истории. Вспомните хотя бы Герострата. И пусть новая провозглашённая Эхнатоном столица "Амарна" была стёрта с лица земли, вернувшись в "Фивы", но он сам навсегда остался в памяти потомков. И последний из Эхнатонов, Тутанхамон, который умер в юном возрасте, впоследствии, затмил своей известностью всех фараонов вместе взятых. И только благодаря случаю и стечению обстоятельств, а главное, своей не разграбленной гробнице. Его Величество «Случай», играет в истории не последнюю роль, но, пожалуй, даже главную.




Приговорённый




Войдя на небольшую площадь, и увидев скопление людей, он подошёл к человеку пожилого вида, стоящего поодаль, и спросил его на арабском: Что случилось, почему так много людей? На что тот, помотав головой и выдержав паузу, ответил: Сегодня казнят «Пресветлого», и люди пришли посмотреть, не сломается ли клинок у палача, что казнит невинного, богами отмеченного. Кто такой этот «Пресветлый», и чем он заслужил такую немилость властей? И почему клинок должен сломаться?

Он дарил нам просветление. Он давал людям надежду! Он учил нас, и наших детей мудрости и гордости. Он лечил нас, от тяжких болезней, и давал силы бороться с душевной немощью. А теперь его ведут на казнь. О боги! О Великий и всемогущий Ра! Где твои глаза! Почему ты не испепелишь палача и его клинок?! Я не дам и горстки песка за то, что этот город останется на земле, если казнят этого человека! Но что я говорю, вдруг осёкся старец. Ты, верно, обладаешь какой-то неведомой силой, раз заставил меня открыться тебе, чужеземец?!

Ты ошибаешься старик. Просто в душе твоей накипело, и ты готов был выплеснуть свою обиду, и свою ярость на кого угодно, лишь бы тебя внимательно слушали. Не бойся старик, я не из болтливых, и не стану рассказывать о твоём настроении никому. Хотя, судя по всему, большинство этого города придерживается такого же мнения, и начни я расспрашивать, каждый разразиться проклятиями.

Всё в руках Богов! И наклонив голову в знак почтения, и одарив старика улыбкой, Висталь направился на северо-восток, – туда, где должны были находиться пенаты правителя. Он снова впал в свои раздумья. Они приносили ему какое-то странное наслаждение, перемешанное с ностальгической болью, словно кровь с молоком. В такие моменты в его душе зарождались и умирали коротко живущие ангелы, что вызывали в его глубинах, чувства смеси гордости и романтики, такие приятные, и в тоже время, разочаровывающие своей мимолётностью.

Если посмотреть в историю непредвзятым, открытым взором, то со всей ясностью откроется некая закономерность, которую можно сформулировать в такое изречение: «Всякое деяние наказуемо, неважно – доброе, или злое…» С каждого будет спрошено за его намерения, какими бы они не были. Всё выдающееся, всегда стоит одной ногой на добре, другой на зле. Никто ещё не поднимался в горы, имея лишь одну конечность. Только два противоположенных крыла, позволяют взмывать птице в небо. Только две руки, позволяют держать «коромысло судьбы». Дьявол существует только благодаря Богу, но существовал бы Бог без Дьявола? Безусловно, они родились в один день. Но кто из них родился первым? Ведь даже братья-близнецы рождаются по очереди. К чему этот вопрос? Дело в том, что тот из близнецов, кто рождается первым, как правило, задаёт тон. Сам факт рождения первым, говорит о его относительной энергичности. Но рождённый вторым, как правило, – повелевает. Ибо, идя по жизни на минуту позже, оценивает все движения первого. Из этого размышления можно сделать некий вывод. Из двух «близнецов», рождённых матерью природой, именно Дьявол был рожден первым. Ведь все движения Дьявола оценивает Бог. Дьявол же, всегда на шаг впереди.

С точки зрения религиозного человека все, что бы ни происходило на свете, должно происходить с благословения Бога. (Иначе в чём его сила?) И какие бы нелепости, с человеческой точки зрения, не являлись на свет, и как бы мы к этому не относились, как бы ни называли и не обозначали их, относя к добру или злу, всё и всегда было таковым, и будет таковым. И всегда будет оцениваться, и обозначаться только с точки зрения человеческого заинтересованного, ограниченного заданным вектором осознанности, разума. Ведь всякий вопрос оценки и обозначения, как всякий набор красок для палитры критериев, и данный диапазон оттенков, – вопрос лишь его утончённости и усложнённости, либо грубости и ограниченности. Вопрос, с одной стороны, относительно широкой, с другой – узкой умозрительности. То есть, по сути, всякая оценка и следующее за ней умозаключение, вопрос лишь противопоставленности углов зрения, – диапазонов и фокусов, различных по глубине, широте и обобщённому полю обзорности воззрений. И на основании всего этого, вопросы Дьявольского и Божественного, при всём своём абсолютном и однозначном конвенте для обывателя, в его непререкаемом отношении к добру и злу, имеют лишь моральную, то есть относительную основу. Мораль, как бы того не хотелось, не может быть однозначной и абсолютной по своей природе. Она не имеет к истине – никакого отношения, она даже не касается истины в своей догматике, хотя беспрестанно претендует на неё.

Природа, и в этом не должно быть ни у кого сомнений, в своей сакральности – аморальна. И если сама природа в сути своей, – аморальна, то и Бог должен быть аморален. Ведь будь иначе, то пусть не мы, но хотя бы Бог должен был бы обладать на этом пути, истинной в конечной инстанции. И именно это ставится как постулат, во главу угла всех религий мира. Но на самом деле люди лишь мечтают об этом. Кто им может запретить мечтать? Ведь мечта, это единственная ипостась для их душевного благоговения, и для всякой надежды, вообще.

Мораль, при всей своей амбициозности на общую истинность, на самом деле, в своих векторах и постулатах, всегда с пиететом по отношению к одному явлению мира, но в ущерб другому. Она всегда лишь вопрос умозрительной иллюзорной конъюнктурности, в её тонких возвышенных проявлениях, и никогда в своём Абсолюте. Произвол человеческой воли на земле, произвол его оценок – неоспорим! И только случайности, умело подведённые под обстоятельства, и введённые тем самым, в ранг закономерности, слабо противоречат этому незыблемому положению вещей. Замечаемые нашим разумом повторяющиеся случайности, выделяемые и затем выстраиваемые им же, в музыкальную гармоничную полифонию, вписываемую в законченную мозаику с уже устоявшимися закономерностями, также превращаются в закономерность, вставшую в один ряд.

Он смотрит на пейзаж, и сам превращает его в музыку… Он смотрит на воплощённый на полотне миг действительности, и сам превращает его в апофеоз искусства… Он изучает умозаключение, и превращает его в истину, соответствующую тому, к какому полюсу его ощущений ближе полифония этого умозаключения… То есть, либо радует его, либо огорчает. Других истин у человечества – не существует. И в этом нет ничего удивительного. Человеческий разум склонен ещё к более утончённым обструкциям, и способен, ещё не на такие фокусы.




Наместник




Висталь слишком увлёкся своими немыми рассуждениями, и не заметил, как оказался у самого дворца. Это сооружение было одним из самых величественных зданий, когда-либо построенных на этих обетованных берегах. То, как в древности относились к архитектуре, говорит в первую очередь о том, как люди того времени относились к своей жизни. Стремление к абстрагированию, к величию и непохожести, желание обладать силой не только на поле боя, но и в искусстве, давало всем слоям населения, непоколебимую веру в Великое, – в его действительное неоспоримое существование.

Унификация, усреднение и универсализация всех предметов быта, неминуемо накладывает свой отпечаток, на душевное состояние каждого человека, вне зависимости от его принадлежности. Непроизвольно, душа человека, также поддаётся унификации, универсализации, и усреднению. Так Человек – мельчает. Он становится всё более похож на соседа, всё более равен ему. В его душе всякая вера в Величие, становится рудиментом. А без веры в Великое, в его действительное существование, человек становится слабым. Откуда ему черпать свои силы, если для него не остаётся ничего поистине Великого на земле?

Висталь подошёл к изящным воротам, украшенным золотым орнаментом. Он обладал непереоценимым даром убеждения, граничащего с гипнозом, и для него, не составляло особого труда проникнуть в святая-святых любого дворца, или храма, как бы он не охранялся. Да что там говорить о дворцах, и храмах света, если он без труда проникал во всякий храм души человеческой, который подчас охраняется так, что никаким дворцам и не грезилось!

Пройдя по узкой галерее, с анфиладой с одного края, за которой открывался великолепный сад, с множеством экзотических деревьев и гуляющими по лужайкам между фонтанами, диковинными птицами, Висталь вошёл в большую комнату, посреди которой стоял величественно украшенный золотом, трон. Зал был пуст. И какая-то ностальгическая волна пробежала по душевным струнам Висталя. Он подумал о фатальности и бренности мира. Всё в этом зале словно застыло во времени, и только прохладный ветерок, гуляющий по коридорам, выдавал его течение.

Висталь часто встречался как с мудрецами, так и с сильными мира сего. В своих бесконечных скитаниях он, казалось, обнимал весь социум, от нищих бездомных и голодных, до всякого рода вельмож и царей. И с каждым, он разговаривал на его языке. О! Какая скука его одолевала порой! Ведь он всюду видел одно и то же! -Человеческий быт, между двумя полюсами. С одной стороны, борьба за существование на грани. С другой – чрезмерность и перенасыщенность. За этими полюсами пропасти. А между ними, – человеческие судьбы, в своих бесконечных градациях соразмерности и относительности.

Он услышал шум, и повернулся к одной из дверей. В зал вошли слуги с огромными веерами в руках, когда Висталь стоял посреди зала в глубокой задумчивости. За ними следом вошёл Архитип, наместник фараона в этом городе. Вбежавшие следом солдаты, немедленно окружили Висталя, образовав живое кольцо. Кто ты, и как ты проник в мои владения чужеземец?! Прокричал наместник «Богочеловека».

Меня зовут Висталем. Я странник, и пришёл к тебе с миром. У меня нет никаких целей кроме одной. Я хотел бы спросить тебя, в чём провинился пред тобой и царями земными, тот человек, которого собираются казнить сегодня на центральной площади?

Ты, верно, лишён разума, либо чрезмерно смел, что в сущности одно и то же, коль задаёшь мне подобные вопросы! Но судя по твоему внешнему виду и манерам, ты благородных кровей. И хотя меня несколько насторожило твоё поведение, но, всё же, откровенно говоря, больше заинтересовало. И я, прежде чем решить твою судьбу, пожалуй, уделю тебе некоторое время. Но должен предупредить, что как бы ни сложилась наша беседа, я, скорее всего казню тебя. Человек, о котором ты говоришь, на протяжении довольно длительного времени вносил сумятицу в размеренную жизнь нашего города. Он посмел провозгласить нового Бога на земле! Он попытался создать новую веру! Блаженный! Его речи отравляли разум простых людей! Что может ждать такого человека? Что ещё, кроме прилюдной казни как изменника, может быть результатом такого поведения? Он получит то, к чему сам стремился. Ему нет прощения, как нет прощения войну, повернувшему своё оружие против собственного войска!

Скажи Архитип, а не возносишь ли ты его учения на пьедестал, тем, что подвергаешь его казни? Ведь встреча сильной ненависти и сильной любви в душах людей, способна произвести взрыв, который сметёт всё на своём пути! Не рискуешь ли ты из искры раздуть пламя? Не провоцируешь ли ты казнью этой, повсеместный пожар? Ведь люди теперь не забудут его речей никогда. Они станут передавать их, из уст в уста.

Довольно! Я слишком долго слушаю тебя чужеземец! Ты, верно, торопишься разделить с ним его участь!

Мне понятен твой гнев, Архитип. Ведь этот человек проявил неслыханную дерзость. Он вышел за рамки общепринятых моральных ценностей. Ведь провозглашая новые ценности, старые, неминуемо попираются, – это закон жизни. И ты, подсознательно чувствуешь угрозу. Но что может сделать какой-то жалкий человечишка, против устоявшейся инертной машины Великого Египетского общественного строя? Я, кажется, понимаю твою настороженность, ведь ты подсознательно чувствуешь, что так считает лишь наш скудный рационально-практический разум. А историческая реальность показывает, бывает так, что иногда, действительно может. Слово одного единственного человека, если оно гармонично, и тем сильно своей субстанциальной сущностью, имеет, подчас, грандиозную силу! Мы склонны не придавать особого значения словам, но они, подобно фотонам солнца проникают во все уголки человеческого сознания, завязывая на глубинах его, зародыши «новой жизни». При достаточной гармоничности, они невероятно живучи и способны приживаться и развиваться, почти в любых условиях! Слово – проекция мысли. А мысль – материальна, даже сверхматериальна! Её великая «агрессивность» точит всякий камень, и способна подточить всякий фундамент. И в первую очередь фундамент Веры. Разрушить старые бастионы! Её великая «прогрессивность» способна построить на обломках невиданные, фантастические строения!

Ты говоришь непонятными словами, чужеземец! Я пока не понял, умалишённый предо мной, бунтовщик, или прорицатель. Этот человек, о котором ты говоришь, вышел за рамки дозволенного, он нарушил покой, нарушил мир в головах людей. Его речи уводят на тропинки, ведущие в царство Аида!

Нет Архитип, его речи открывают глаза, открывают новые горизонты, новые пространства человеческого разума. Такие люди как он, потомки той рыбы, которая первой вылезла на сушу, попирая опасность и ломая всякие устои. Эта первая рыба, конечно же, погибла, такова была её участь. Но не будь этой рыбы, и не было бы никого на суше, – ни людей, ни животных. Всё, что способно ломать привычные нормы сознания, только на первый взгляд чудовищно. Но в сущности, появление всего нового всегда сопровождается катаклизмами и болью. И в разуме, в его трансцендентных областях, существуют болезненные рождения новых пространств осознанности.

Ты называешь его преступником? И ты тысячу раз прав… Он – настоящий преступник! Но что было бы с цивилизацией, не порождай она преступников? Довольно! Я более не желаю слушать эти бредни!

Да, Архитип, всё, что несвоевременно, всегда будет считаться бреднями, как и всегда будут считаться пошлыми, все запоздалые воззрения. Прости меня, за мою дерзость, я не должен был приходить сюда, и тем более учить тебя. Ведь ты в рамках своего времени, и собственной природы. И то, что я здесь наговорил, для тебя, действительно должно быть непонятно.

Как зовут тебя чужеземец?

Висталем.. Я пришёл из таких далёких мест, которых не знают ни в твоих поместьях, ни в твоей стране. Но ты Висталь, действительно рассуждаешь о вещах, которые не даны для понимания, и не находят в выбранном тобой ключе, никакого смысла. Мало того, ты мыслишь слишком однобоко. И если ты посмотришь на всё это с другой стороны, то не сможешь отрицать, что вся наша жизнь, всё что нам по-настоящему дорого, всё что сохраняет нашу природу и нас самих, обязано именно порядку. Порядок – обеспечивает саму жизнь и всякое существование, как здесь и сейчас, так в загробном мире в царстве Осириса. И тот, кто покушается на порядок, тем самым, покушается на саму жизнь, на её нетленные вечные законы. Он прогрызает червоточины в монолитных пластах нашего устоявшегося бытия, ослабевая их, и нарушая устойчивость общей конструкции мироздания. Он – суть паразит на теле упорядоченной системы мира. Ведь если он не верит в устоявшийся порядок, он не верит в богов! А это путь к хаосу, где жизнь неминуемо обречена на гибель. На консолях порядка держалось всегда, и будет держаться всё и вся впредь в этом бренном мире. И тот, кто посягает на порядок, именем богов, должен быть упразднен…

Да, с этим особо не поспоришь. Но всё же, всякий выстроенный человеком порядок, всякая, даже сверх совершенная созданная человеком конструкция, со временем изживает сама себя, её «балки» и консоли ржавеют, её перекрытия прогибаются, она становится дряхлой и неустойчивой, и ещё более грозит обрушить всю систему мироздания. Так всякий порядок, всякая конструкция, когда-либо построенная человеческим разумом, нуждается в обновлении, – в реконструкции. Но жрецы устоявшегося порядка, не желают и слышать ничего об этом. Они догматики и стоики, они хранители всего истлевшего, и изжившего. Они – музейщики мирового культа. Для них всё новое хуже пламенной гиены! Они боятся разрушения своего ветхого дома, боятся остаться под палящим солнцем безнадёжности. В этом, как мне кажется, таится одна из причин возникновения не только Пирамид, но и всего того, что создаётся человеком в угоду вечности, что так стремится к этой Вечности.

Архитип, сидел в задумчивости. Он словно впал в кому. Не один мускул не шевелился на его выбеленном лице. Вогнав всех присутствующих в какое-то сверхъестественное оцепенение, Висталь незаметно покинул дворец и направился в пустыню. Чтобы в одиночестве поразмышлять о жизни, бренности, пошлости, и величии. Он шёл в сторону Гизы, чтобы воочию, а не в собственных грёзах, соприкоснутся с величайшими когда-либо созданными творениями человека. Чтобы наяву почувствовать ту черту, тот горизонт событий, отделяющий жизнь от смерти, бытие от небытия, бренную действительность – от волшебных пенатов запределья. Здесь, в «Великой долине царей», вероятность такой возможности, была как нигде более, реальна.




Пирамида воззрения




Пирамиды, сверкающие своими золотыми вершинами, возвышались на горизонте. Висталь шёл к ним, и на протяжении всего пути, ни разу не обернулся. Он вообще не любил оглядываться назад, только изредка, в его памяти всплывали фигуры и явления давно минувших дней. Такие чудесно-волшебные, представляющиеся в его ностальгирующем воображении, лучшими временами его жизни. Он упивался этими воспоминаниями, и никак не мог ими насытиться, словно тот пустынный бродяга, натолкнувшийся на оазис с колодцем, упивается живительной влагой, и никак не может напиться…

Проведя в пустыне почти весь день, Висталь наконец-то, подошёл почти вплотную, к одной из главных пирамид этого Великого бастиона человеческого стремления к вечности. Те чувства, которые шквалом нахлынули на его тонкую, и вместе с тем, монолитную душу, были такими разноплановыми, и такими разно полярными, что он никак не мог привести их к порядку, к которому действительно, подтверждая слова Архитипа, так стремился его разум и всё его существо. Здесь, в этих сакральных местах, на самом деле веяло какой-то недосягаемой вечностью. Это было невероятно, но разум Висталя словно стал перерождаться, все его «ганглии», будто бы зашевелились одновременно, и вся полнота Вселенной, вдруг возникла пред его взором! Он вдруг почувствовал, как вся эта необъятность, словно втиснулась в его маленькую голову! Все эпохи, вехи, и времена – каким-то образом целокупировались, в этой микроскопической коробке…

Это было, одновременно невероятно чудесно, пугающе, и в то же время, вполне закономерно. Ведь в сакральном смысле, в каждом разуме хранится вся информация не только о земле, всех её трансформациях и исторических коллизиях, но и вся информация о самой Вселенной! И если эта информация станет когда-нибудь доступна, во всей своей полноте рационально-аналитическому сознанию, если это состояние материи сознания, когда-нибудь возникнет, произойдёт тот самый «трансцендентный большой взрыв», или большой коллапс, (с какой стороны смотреть), с которого всё началось, и которым всё заканчивается. Жизнь не терпит собственной полноты. Её стезя – действительно ограничение, и порядок. Познай жизнь, свою собственную полноту, и это станет её последним познанием…

Стоя перед пирамидой, погружённый в своё внутреннее экзальтированное созерцание, Висталь не заметил, как с южной стороны, к нему приблизился верблюд, управляемый человеком, с закутанным наглухо лицом. Бедуины, – эти странники пустынь, олицетворяли собой сверх возможности человека, в его стремлении преодолевать, и обращать себе на пользу, казалось бы, невозможные условия существования.

Подойдя на расстояние слышимости голоса, бедуин, откинув часть платка с лица, крикнул на неслышимом ранее Висталем, диалекте, слова приветствия. Висталь выкрикнул на том же диалекте, ответное приветствие. Бедуин, услышав родную речь от явного чужеземца, ловко спрыгнул с верблюда, и, подойдя к Висталю, пристально заглянул ему в глаза. Висталь увидел лицо, побитое песком, и истерзанное палящим солнцем. Даже наглухо повязанный платок вокруг головы, не спасал его, от этих перманентных катаклизмов местной природы.

Что ты здесь делаешь странник, и где ты научился так говорить на нашем языке, который, даже наши соседи плохо знают?

Я говорю на многих языках уважаемый, и способен воспроизвести немало диалектов на этой земле.

Ты смотришь на великие постройки нашего царства, и как всякий пришелец, восторжен этими творениями, что, скорее всего, никогда не будут превзойдены. Местные привыкли к ним, и они уже не поражают их воображения. Здесь недалеко, милях в пятнадцати стоит моё жилище. Я принимаю там, знаменитого гостя, чьи познания в науках, вызывают не меньший восторг расположенного к познанию духа, чем стоящие пред тобой колоссы многолетнего труда. Сдаётся мне, ты тоже из таких людей. Не желаешь ли присоединиться к нашему кругу, и пообщаться на возвышенные темы? Я приглашаю тебя в свой дом, и надеюсь, что ты не откажешься. В этом месяце Аллах дал мне слишком много, и я, как всякий, кто получает неожиданный дар небес, боюсь возмездия. Ибо, на этом свете, за всё приходится платить, и за подарки судьбы – в первую очередь. Но любопытство превосходит мой страх, и я приглашаю тебя на чай.

Отказаться, значит проявить неучтивость, а я крайне учтив, ответил Висталь. И они, усевшись на верблюда, медленным шагом направились в пустыню.

Великое Бытие, и не менее Великая пустота, словно слились здесь в единое инертное Царство. Каждый бархан, который они преодолевали, олицетворял собой волну самой действительности. Его чередование, и сочетание со следующими барханами, представлялось Висталю метафорой мироздания. Здесь всё казалось простым, чётким и равномерным. Песок и небо, разделённые горизонтом, словно мир и небытие, разделённые «горизонтом событий», воплощали собой эту мировую черту, в которой не было никакой существенности, и вместе с тем, она несла собой единственную архитектоническую причинность действительности, – её Великого существования…

За очередным барханом, возникло нечто, вроде небольшого оазиса, посреди которого, стояла одинокая юрта. Рядом стоял привязанный к ней, Дромадер. Спрыгнув со своего бактриана, Висталь вместе со своим спутником вошёл в этот пустынный дом. Напротив очага, на коврике, сидел человек по виду благородного рода. Они пристально посмотрели в глаза, и молча поприветствовали друг друга, человек – кивком головы, Висталь неглубоким поклоном. Присев напротив, на такой же небольшой коврик, Висталь заговорил первым. Ваш друг застал меня за лицезрением и созерцанием Великой пирамиды, стоя пред которой, расширяется не только сознание, но и душа. Такие архитектурные фолианты, способны привести в восторг самого закоренелого скептика!

Я более восторгаюсь необычными людьми, как невероятными воплощениями самой природы. Архитектоника душевного агрегата – самое совершенное творение во всём мироздании! И пред действительно совершенным её олицетворением, идеально гармоничным душевным воплощением, можно стоять всю жизнь, и поражаться бесконечно долго… Меня зовут Мухаммед Аль – Хорезми. Я прибыл из Хивы, и направляюсь в Индию.

Моё почтение, я Висталь. У меня нет определённых целей, и то место, откуда я прибыл, давно затерялось за горизонтами событий. Само проведение ведёт меня. Я нередко задумываюсь об этом, и чем чаще я думаю, тем туманнее и недосягаемее становится суть этого проведения. Кто сводит меня с выдающими людьми, на полях пространственно-временного эфира, я не знаю. Но где-то в глубинах моего подсознания, теплится догадка, такая маленькая и уязвимая. И она говорит мне, что меня ведёт по этим лугам и полям, моя внутренняя душевная гармония, её индивидуальный неповторимый характер, в котором некий компас, непоколебимо указывает мне направление. Направление, фатальное и необходимое, для моего личного будущего. Хотя мой разум и абсолютно убеждён в обратном. В том, что всякая моя встреча случайна, или, по крайней мере, имеет провидческие причины божественного, – произвола сверх существа заоблачного мира.

Я знаю тебя, Мохаммед Аль Хорезми. И хотя я далеко не пророк, но скажу тебе, что тебе суждено создать нечто, что определит всю будущность человечества. Ты станешь родоначальником новой цивилизации, в которой всё будет подчиняться рационально-аналитической парадигме мировоззрения, черпающей свою истинность, в математических законах основоположных тобой, и твоими последователями. Ты повернёшь мир к рационально-аналитическим пенатам осмысления мироздания. И это даст большое преимущество человеку, и откроет грандиозные перспективы, но сведёт почти на нет, идеальные формы познания, превратив их повсеместно в рудименты, лишь оставив небольшие оазисы, на задворках глобальной цивилизации. Мир будет упорядочиваться на лад твоего алгоритма, и уже ничто не сможет остановить его победоносного движения. Цивилизация станет, по преимуществу рационально-техногенной. И даже такой Великий учёный Востока как Ибн Аль-Хайсам останется в тени, в силу того, что он всегда оставался больше практиком, чем идеологом. Хотя, скорее в силу опалы, от тогдашнего халифа Египта Ал-Хакима, после которой Аль-Хайсаму пришлось притворяться сумасшедшим, чтобы сохранить свою жизнь.

Ты загадочна личность, уважаемый Висталь. Тебе известны такие подробности, о которых не знает даже плотно занимающийся этими вопросами востока, человек. Ты, порой, выражаешься непонятными словами. И даже для меня, учёного человека, твоя речь является громом среди ясного неба! Ты Великий колдун, или провидец?

Не то, и не другое, уважаемый Мохаммед… Я лишь знаю несколько больше, чем позволено знать самому учёному человеку на земле, в силу того, что мне доступны некоторые возможности, расскажи я о которых, скорее всего, это вызовет у вас лишь улыбку, и вы сочтёте меня безумцем.

Я должен сознаться уважаемый Висталь, что такая мысль уже промелькнула в моей голове, когда я только начал слушать тебя. Но так-как я знаю, как часто люди нарекают безумцами гениев, то я отбросил эти мысли, и попытался понять тебя. И вот, что я понял. В твоей речи, пусть не явно, но всё же звучит некое огорчение на этот счёт. Я имею в виду векторность развития будущего человека. Скажи почему?

Уважаемый Мохаммед, подведение мира под рационально-аналитические основоположения, под лекала математики, приведение его к порядку алгоритма, это загон его в клетки, – клетки разума, с его линейными логическими постулатами и догмами. Лишение мира произвола тем, что всюду находишь закономерности, последовательности, и причинно-следственные необходимости. Математика противоречит свободному миру тем, что она приводит всё и вся, к своему порядку, такому желанному, лишь для архаически боящегося всякого произвола, человеческого разума.

Но математика даёт другой вид свободы, уважаемый Висталь. Она даёт возможность просчитать не только любую конструкцию, но и будущее. Математика даёт свободу нашей человеческой воле, в её стремлении постичь мир.

На самом деле, уважаемый Мохаммед, главными мотивами здесь являются не стремления постичь мир, но завладеть им, поработить и сделать своим вассалом. Это вернее…

Можно подумать, уважаемый Висталь, что со всеми иными направлениями познания, дело обстоит иначе. Всякое познание порабощает определённую плоскость мира. И всякое такое познание, приводя себя к трону, и надев на голову корону, объявляет себя главенствующей стороной всякого познания, для всего «двора», где царствует его царь, – «царь в голове». И где все остальные виды познания – лишь придворные. И именно ими, соблюдается общий порядок для познания.

Другое дело сам порядок, у каждого вида познания свой, как и свои перспективы. И побеждает здесь, как и всюду – сильнейший, становясь «царём в голове». А сильнейший, да будет известно, значит наиболее слаженный, гармоничный, а значит – безупречно упорядоченный. И всякая система ценностей, которыми определяется наше будущее, как и будущее человечества, зиждется только на принятии, или непринятии определённой гармонии, в определённой плоскости созерцания, или умопостижения.

Никакие иные мотивы, не оказывают здесь большого влияния. И в этом смысле, у математики, конечно же мало конкурентов. Хотя, если смотреть без всякого пиетета и без предвзятости, то становится ясно, что никакая математика никогда не превратит идеальное мышление, с его интуицией, в рудимент. Слишком не равны силы. Ибо интуиция идеального мышления, несравненно древнее всех форм рационально-аналитического осмысления и построения. И я никогда не поверю, что этим последним формам познания, суждено когда-нибудь одержать полную победу. Да, собственно, и в самой математике, на самом деле немало идеального, и чисто интуитивного. И при всём своём пафосе, она не чурается собственных идеальных форм созерцания, а даже, наоборот, при всяком удобном случае, обращается к интуиции, для расширения собственных наделов, как и решения неподдающихся вопросов.

Мир ещё никогда не погружался в такую беспросветную и нескончаемую войну, уважаемый Мохаммед, как ту, что возникла, и стала набирать обороты с появлением и развитием физико-математического воззрения в мир. Здесь, до того смирные, и покладистые адепты теологического бастиона, почувствовав угрозу, превратились в воинов, и даже тиранов! Сколько крови пролито на этих полях, и сколько ещё прольётся, не знают даже боги!

Что тебя так огорчает, уважаемый Висталь. Человек самое воинственное животное на земле. И всё это, вполне закономерно. Вопрос здесь лишь в плоскости осмысления и оценки. На самом деле не идеи, возникающие в наших головах, заставляют отстаивать свои замки и бастионы, но сакрально воинственный дух человека, находит эти идеи, лишь как повод для войны, лишь как флаг для возвышенной причины, для прикрытия своих жаждущих крови, инстинктов. И какая идея бы не возникала, она обязательно найдёт своё противоречие, – иначе, и быть не может…

Да, уважаемый Мохаммед, физико-математическое направление разумения, возникло не случайно. Человек, наравне со стремлениями к теологическим воззрениям, всегда хотел конкретики. И пусть в физико-математическом направлении разумения, также нет абсолютной конкретики, но всё же, здесь, в сравнении с иными плоскостями осмысленности, витает дух истинности, хотя и истинности надуманной рационально-аналитическими сферами познания, где иллюзия, также определяет всю диаграмму познаваемого. Но если на секунду представить себе ситуацию, при которой человек выбрал бы для себя главными направлениями развития, идеальные формы познания, то он, скорее всего, через какие-нибудь пятьсот, или тысячу лет, сравнялся бы с богами! Он мог бы подняться на такие вершины, до которых не доходили даже боги!

Но дело в том, что, в этом случае, он стал бы, чрезвычайно уязвим. И скорее всего, в этом таится сакральная причина его выбора. Страх пред природой, и её действительностью, заставляет человека относиться к своей жизни, с львиной долей алгебраической реальности. И всякие антирассуждения по этому поводу, вызывают у него, лишь чувство наивности, и некоей инфантильности слабовидящего ребёнка. Ибо шансы на выживание, такого, погруженного в идеальные формы познания, человека, представляются ничтожными. Но и здесь, существует своё противоречие. И я глубоко убеждён, что именно научно-технический прогресс, построенный целиком и полностью на рационально-аналитических формах воззрения, и берущий свои начала, как раз из физико-математических зачатков сознания, погубят этот мир, – мир цивилизации человека. Всякая змея, достигнув своего совершенства, съедает сама себя. И на Востоке, это знают не по наслышке.

В твоих словах есть гармония, уважаемый Висталь, и потому они вызывают впечатление истинности. Нам не дано знать куда, на самом деле, приведёт нас то, или иное познание, то, или иное стремление, ибо мир, как закономерен и фатален, так и случаен в своей сакральной глубине. И ты, я чувствую, знаешь это не меньше меня.

Они умолкли. В своих беседах, они не заметили, как стемнело. И помолчав несколько минут, Висталь почувствовал какое-то щемящее одиночество. Он сидел в пустыне, в этом шатре, где на десятки миль, не было никакой цивилизации, и его сознание, было словно поле битвы, на котором воевало с переменным успехом, войско под одним флагом, с войском под другим. Он никак не мог отдать предпочтение, ни одной из сторон своего двойственного сознания. И если ему, Висталю, было так тяжело определится, каково было простому человеку, обывателю, со слабой во всех отношениях, нервной системой.

Он поблагодарил своего собеседника, и, пожав руку бедуину, приведшему его сюда, вышел из юрты. Вслед за ним выбежал бедуин и закричал; Куда ты на ночь глядя, оставайся, переночуй! А утром двинешься по своим делам. Нет, гостеприимный хозяин, я не боюсь ночи, так как не вижу в ней, ничего таинственного. Прощай, мне нужно идти. И похлопав его по плечу, он пошёл медленным шагом, и вскоре растворился в темноте.




Эллада




Осознание собственного величия, превосходства, чувство собственной значимости, и презрение к окружающей обыденности, с её пошлыми стремлениями и желаниями – вот то, что толкало, и толкает поныне, всех поэтов, писателей, и философов, на стезю творческого продуцирования, на развитие собственных внутренних потенциалов. Но в тоже время, всякий творческий человек, создаёт своё искусство, по большей части неосознанно, немотивированно, и не предвзято, в самом широком смысле слова. Предание всему этому возвышенных мотивов, словно серебреная оправа для камня, камня твоей возвышенной осознанности, изготовлялась всегда и всюду, постфактум. Как, впрочем, для любых иных «камней осознанности», политического, социального, или военного обрамления, в виде сверкающих серебром, по сути, малоценных, но таких необходимых для придания всем своим действиям, благородных мотивов.

Внешний мир, настолько же изыскан, прекрасен, и загадочен, насколько изысканна, прекрасна, и загадочна твоя душа. Векторы устремлённости в запредельные долины, и пещеры собственного духа, определяют всю палитру красок всей твоей жизни. И вся широта, глубина, и многогранность мира, отражается в гранях того, ограняемого мастером, алмаза собственной души, вне которого, не существует никакого собственного спектра, здесь всё и вся сливается в белый свет, и мир становится лишь светлым, или тёмным, без всяких цветов, и оттенков.

Эллада древности, словно «Кимберлитовая трубка», была и остаётся поныне, Великим рудником неповторимых «алмазов духа», как и непревзойдённой «граненой мастерской», из которой вышли и распространились по свету, «бриллианты высшего достоинства». Если бы я взялся сейчас перечислять их по именам, то это заняло бы не одну страницу. На устах, как известно, только самые конъюнктурные. Но не столько в силу их явного превосходства, перед остальными, ибо жизнь указывает часто нам, на обратное, но в первую очередь в силу того Великого случая, что определяет выход на поверхность этого твёрдого, из всех минералов.

Висталь, как обычно, знал где и когда находится. Он сидел на отдельно стоящей лавке, на берегу Коринфского залива, невдалеке от самого города Коринф. Яркое солнце, отражаясь от песка, вызывало чувство, что ты находишься в финской сухой бане. И лишь лёгкий ветерок, время от времени дующий с моря, и словно парус, раздувающий широкую белую рубаху Висталя, приносил мимолётную негу отдохновения.

Я попал в те места, где для того, чтобы найти мудреца, достаточно посчитать до десяти, или пятнадцати, и ты наверняка встретишь того, кто непременно порадует своим самобытным стилем умствования, и непревзойдённым ораторством. Эллинская школа, как известно, являлась основополагающей, на этом разноликом поприще, в первую очередь в силу того, что ораторское искусство ценилось здесь, даже более чем искусство пения, изобразительного искусства, или скульптуры, и уступало лишь боевым искусствам.

Выйдя на извилистую, уходящую вверх дорожку, в конце которой словно мираж, волнующийся в воздухе, виднелся древний архитектурный шедевр каменного зодчества, Висталь медленным шагом стал подниматься по пологому склону широкого берега.

Жизнь, в смешении всего банально-плотского, с возвышенным и тонким, всего фатально-обыденного, с чувственно-экзальтированным, всего отвращающего, с манящим, представляла собой парадоксальную монаду действительности, в которой, словно в смеси щёлочи, и кислоты, бурлила и поднималась паром над котлом, – разумность, во всех своих ипостасях.

Наша разумность, – лишь суть реакция от химических реакций физики нашего тела, и трансцендентальных фатумов реактивов душевного стола, на котором разбросаны, словно колбы, всевозможные жидкости эмпирических, рациональных, и идеальных ингредиентов. Мы, словно тот учёный, что стоит возле этого стола, и колдует над новыми невиданными соединениями, рискуя соединить несоединимое, и тем самым, взорвать свой разум, а следом и весь мир.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/tekelinski/vistal-tom-1-65497521/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения